Макс Фриш - Homo Фабер. Назову себя Гантенбайн

Я представляю себе:

Эндерлин хоть и верит, что та карточка имеет в виду его, но не верит, что пророчество сбудется; он просто не верит этому. «Бурри тоже может ошибиться!..» Один в своей белой палате, которую тем временем убрали, он все-таки приходит к заключению, что Гарвард, на который он и без того смотрел лишь как на трамплин, теперь отпадает. Но что делать, если он не поедет в Гарвард? И когда входит сестра, чтобы внести из коридора вчерашние цветы, Эндерлин, чтобы избежать болтовни с сестрой, медленно вскрывает почту, доставленную сюда во время его беседы с врачом; он даже читает ее — вот оно, значит, первое, что делает человек в последний свой год! — читает, осмысливая то, что читает, даже как надо бы ответить на это. Ответит ли он еще? Когда та же сестра входит в палату снова, на сей раз чтобы поставить стакан с фруктовым соком, Эндерлин уже не замечает ее; теперь он (в ее отсутствие он явно прошелся по палате) сидит уже не на койке, а в кресле у окна, письма — на халате, а белые его руки — на подлокотниках кресла: сидит как на троне. Неприступно, так что не обратишься к нему. Как на троне: возвышаясь над своими современниками. Если он верит в пророчество шариковой ручки, да, величие — единственное, что ему осталось, что еще имело бы смысл: никому не показывать, что он знает о скорой своей кончине, и со всеми друзьями вести себя так, как если бы… И в Гарвард поехать, как если бы… И строить планы и все, как если бы…

Некоторым мужчинам это, как известно, удавалось.

И прочитать лекцию:

«Многоуважаемые дамы и господа!»

По рукописи:

«Гермес — фигура многозначная. Стяжавший дурную славу как бог воров и мошенников, сам мошенник, укравший в первый же день своей жизни тельцов Аполлона, бог, знаменитый своей ловкостью, веселой и полной коварства ловкостью, которой он любит дурачить смертных, он вмешивается во все, вся его натура, все его поведение — в стихии колдовства, это друг пастухов, бог стад — он прячет их от бури в ущельях, — покровитель плодородия. Герма, первоначальный его символ, имеет вид фалла. Тот известный факт, что, с другой стороны, он считается богом купцов, — факт, казалось бы, несовместимый со всем перечисленным, — становится понятен, если мы примем во внимание, чем была герма, сложенная из камней, для странствующих купцов: указателем дороги. Плодовитость стад — это частность; имеется в виду плодотворность вообще, удача во всех человеческих делах. Гермес — владыка хитрости. Он помощник, он приносит счастье, но он же и обманщик. Эту роль играет он и в любви; это он дарит нежданное счастье, случай. Гермес — приветливый бог, людям он ближе, чем другие боги, поэтому он — посланец богов. Гомер называет его также вожатым снов. Он любит, как часто отмечают, быть невидимым, когда приближается к смертным, и внезапность, непредвиденность, неожиданность, даже прихотливость — вся эта веселая жутковатость — сфера Гермеса, ведь Гермес также и бог, который приходит за умирающими — беззвучно, как всегда, неожиданно, — это вездесущий посланец смерти, который нас уводит в Аид…»

И т. д.

Звонит телефон, немного помедлив, Эндерлин снимает трубку, чтобы на короткий вопрос о его самочувствии (спросивший хочет, собственно, узнать нечто другое) ответить с оптимистической обстоятельностью; чересчур обстоятельно. С чего бы его голосу быть не таким, как вчера? Он это оспаривает, говорит о выписке в следующую субботу, о Кьянчьяно, о билирубине, о Гарварде, а на другом конце провода молчат, потому что уже знают все планы, которыми Эндерлин козыряет, и больше того: в доказательство своего выздоровления Эндерлин расспрашивает даже о вещах, лежащих за пределами вероятной продолжительности его жизни, расспрашивает подробно и упорно, словно хочет узнать, и притом точно, как обстоит теперь дело с финансированием, какое издательство, на два или на три года гарантия, затем ежеквартально или ежемесячно, речь идет снова об основании журнала, от которого Эндерлин — ему давно уже предлагают пост ответственного редактора — увидит в лучшем случае лишь гранки первого номера. Эндерлин дает согласие.

— Да, — говорит он, — даю слово.

Договорились.

Потом, однако, — разговор ввиду его утешительного согласия затянулся, — Эндерлин, как ответственный редактор, не может просто положить трубку, вопрос о заглавии, снова и снова вопрос о заглавии, кого брать в сотрудники, кого — нет, Эндерлин должен высказаться, но высказывался он все меньше и меньше, наконец еще раз дал слово — потом, однако, едва положив трубку, он опускает голову на вертикально поставленную подушку, вымотанный, как недавно после одной слишком уверенной прогулки по парку; он пытается думать о журнале, но безуспешно… вопрос о названии журнала, да, вопрос о названии… вопрос, не ошибается ли Бурри… дождевальная установка на солнце… вопрос, действительно ли я привязан ко всему этому, чему имя жизнь, — но я буду беречь себя, даже когда распад уже будет виден; я буду привязан к ней; я буду верить в любую ложь; ночью я буду все знать, а весь день верить в обратное, и белые сестры будут говорить: «Молодцом, господин Эндерлин, молодцом!» И те, кто придет посидеть у моей кровати, будут это видеть, и чего никто не скажет, то прорычат мне боли, боли время от времени, боли все чаще, боль беспрерывно, но каждое впрыскивание будет облегчением, которое я буду переплавлять в надежду, впрыскивание за впрыскиванием, пока не издохну, как зверь, во впрыснутой надежде…