Елена Хаецкая - Синие стрекозы Вавилона

— Так не бывает, — холодно сказала Цира. — Человек или Энкиду, или нет. Третьего не дано.

— А эта дура-то что стоит? — закономерно поинтересовался Хашта.

— Почем я знаю, — сказала Цира. — Может, ты неправильно ее держишь.

— Да нет, Цирка, правильно я ее держу. Я ведь ее и раньше так держал.

— Так ведь раньше она вертелась?

— Раньше вертелась. А теперь вот клинит.

Он снова проверил исправность рамки на мне. На меня индикатор реагировал, на Циру — хоть убей.

Мурзик подумал немного. Поковырял индикатором в ухе. Цира зашипела и дернулась, чтобы отобрать. Кошка, недовольная резким движением, тяжеловесно спрыгнула на пол, опрокинув при том тарелку с виноградом.

И тут рамка, точно бешеная, завертелась в пальцах у Мурзика. Как будто до сих пор что-то сдерживало ее естественные порывы.

— Бля! — изумился Мурзик. — Заработала!

В наши затуманенные алкоголем мозги с мучительным скрежетом вошла новая информация. Итак, индикатор все-таки среагировал на Циру. Яростно, я бы сказал, среагировал. Это значит, что...

— Значит, прежде что-то сдерживало, а теперь, значит, не сдерживает, — подытожил Хашта-Мурзик.

Мне стало обидно. Почему мой бывший раб додумался и сформулировал, а я нет? Почему это он нашел единственно точное слово, а я...

— Мурзик, ты когда-нибудь напиваешься пьян? — спросил я.

— Ну... — призадумался Мурзик. — Может... хотя... Вот у Трехглазого, после той дряни... Или... А! — он просиял. — Раз мы с сотником, значит, зашли в одно место...

— Я же говорила: человек или Энкиду, или нет, — холодно процедила Цира. Она не могла простить нам того, что мы в ней усомнились.

— Да брось ты, Цирка, в самом деле дуться! Кто в тебе сомневался? — спросил проницательный Хашта-Мурзик.

— Кто дуется? — взъелась Цира. Отчетливо понесло уксусом.

— Да ты и дуешься! — добродушно засмеялся Мурзик. — Не, тут какая-то загвоздка другая... Во...

Он поднес рамку ко мне. Рамка послушно завертелась, ровно, уверенно, хотя и не слишком быстро.

Затем Мурзик поднес рамку к Цире. Рамка сначала остановилась. Потом качнулась... и завертелась в обратную сторону.

— Все! — торжествующе крикнул Мурзик. — Все! Все ясно!

И захохотал. Полез целоваться к Цире, опрокинул ее. Цира дернула в воздухе ногами, затихла. Мурзик слез с нее и повернулся ко мне. Налил мне вина, бросился чокаться. Облил мои джинсы, а заодно и свой новый свитер. Ему Цира на освобождение подарила.

— Цирка! Ты это...

Цира продолжала лежать. Видать, ждала, пока он снова целовать ее начнет. Но Мурзик с этим не спешил. Он выпил со мной. Тогда Цира села, с независимым видом поправила волосы и взяла яблоко.

— Ты, Цира, не Энкиду, — сказал Мурзик. — Мы просто не отследили. Рамка на тебя в другую сторону вертится. Ты, Цира, — Гильгамеш. Вот ты кто. Потому и не слились мы, значит, в едином экстазе...

— А почему, в таком случае, раньше рамка стояла? Почему не вращалась? — спросил я.

Я плохо соображал. Мне было мутно.

— Потому что рамка может или в одну сторону крутиться, или в другую, — сказал мой бывший раб. Вишь, насобачился в диалектике. — В обе стороны сразу она вертеться никак не может. Противоречит... эта... законам природы.

— Мурзик... тебя товарищи что, еще природоведению там обучали?

— Не, сам допер, — гордо сказал Мурзик-Хашта.

— Заткнись, Даян, — прошипела Цира.

— Что, Цирочка, исключительность свою тешишь? Все Энкиду, одна ты, видите ли, Гильгамеш? — съязвил я.

Цира не ответила.

Хашта вскочил и забегал по комнате.

— Если она не может вертеться сразу в обе стороны, стало быть... ей Энкиду мешал. Фонил Энкиду какой-то. Создавал эти... неблагоприятные помехи.

— Какой ты умный, Мурзик, — сказал я, — неблагоприятные помехи вычленил.

— Стало быть, Энкиду рядом фонил...

— Да я и фонил! — заорал я. — Я-то Энкиду! Я рядом был!

— Нет, господин, — твердо сказал Мурзик. И даже остановился. Уставился на меня. Измерил глазами расстояние от меня до Циры. — И допрежь мы на таком же расстоянии были, когда поначалу индикатором баловались. И все в порядке было, вертелся, как миленький. В обе стороны... Не...

И тут мы поняли. Все трое. Одновременно.

Энкиду был в комнате. Еще один Энкиду. Не я и не Мурзик. Третий.

Когда рамку заклинило, он лежал у Циры на коленях и наблюдал за нами холодными янтарными глазами.

Сейчас он жрал второй кусок колбасы, похищенный с блюда. Порыкивал на всякий случай, чтобы не отобрали. И хвост у него от жадности трясся.

— Цира... — сказал я. — Скажи, Цира... Разве души могут... в животных...