Елена Хаецкая - Синие стрекозы Вавилона

— Оттрахал, Мурзик, выеб он ее, — пояснил я моему рабу.

Цира покорно повторила:

— И выеб Энкиду блудницу и взял из ее рук молоко и хлеб. И стал Энкиду как все люди. И боялись Энкиду, ибо был он велик и страшен. Но вот повстречал он Гильгамеша, и оказались они равны друг другу. И побратались они, сделались как братья... Много подвигов совершили вместе, но потом, когда настал час умирать Гильгамешу, выступил перед богами Энкиду и принял на себя смерть, что назначалась побратиму...

На глазах у Мурзика выступили слезы. Настоящие слезы.

— Вот, значит, каков он был — Энкиду, — прошептал Мурзик. И тоже преклонил колени. — Энкидугга, кур-галль хкханн, эллилль-нна!

— Эллиль-нна мес-гахк, Мурзик! — милостиво молвил я и протянул ему руку. Мурзик поцеловал мне руку. Он глядел на меня с искренним обожанием.

И тут я вспомнил магнитофонную запись. Я расхохотался. Теперь для меня в этом не было загадки. Я поливал отборнейшей бранью всех и вся, вот что я говорил. Я был Энкиду в том сне. Смертельная усталость позволила снять все барьеры, что стояли между мной нынешним и великим героем Энкиду, которым тоже был я, только сотни поколений назад.

И...

Но почему Мурзик понимает мою речь? Откуда он знает этот язык?

Я обратил пламенный взор на коленопреклоненного Мурзика.

— Кханн, Мурзик! Элль-эоа?

Он пожал плечами.

— Аратт-хаа, господин.

Я повернулся к Цире.

— Цира, — сказал я. — Слушай... ты не могла бы поработать с Мурзиком?

— Только не сегодня, — сказала она. — Ты не рассердишься, если я попрошу у тебя отсрочки на несколько дней?

— Не рассержусь, — сказал я милостиво. И засмеялся. Мне нравилось быть милостивым.

Мурзик, помедлив, встал.

— Я провожу ее, — сказал он. — Вон, вся дрожит... Устала, бедняжка.

Я не возражал, и Мурзик увел Циру к ней домой.

Я забросил работу над диссертацией. Дела фирмы вдруг стали казаться неинтересными, а вся та возня, которую вечно поднимал Ицхак, — пресной и бессмысленной. Только одно еще и держало меня на работе — часы упоения на крыше обсерватории. Я стоял, овеваемый ветрами, жопа моя тонко вибрировала под датчиками, а я рычал вполголоса:

— Арргх! Эль-эль-эль-эль!

Ицхак ворчал, что я стал работать без души. Я огрызался:

— Тебя никогда не беспокоила моя душа, Изя! Тебя только жопа моя беспокоила!

Ицхак и сам выглядел не лучше. Плоскогрудая стерва все соки из него высосала. В конце концов, я решил, что моего шефа и одноклассника пора спасать. Решение пришло на третий день после того, как я обрел в себе Энкиду, вечером, когда Ицхак в очередной раз плакался мне на судьбу. Я не стал ничего говорить Ицхаку. Просто выслушал его, выпил с ним харранского коньяка и на прощание сжал ему руки. Ицхак ушел.

Мурзик, которого никто не спрашивал, заявил, закрывая за Ицхаком дверь:

— Не иначе, приворотила она его.

Вместо того, чтобы приструнить раба, я вступил с ним в диалог.

— Что ж, к Алкуине его посылать? Или впрямь в прошлую жизнь отправить?

Мурзик пожал плечами.

— Это уж как лучше, господин...

— Я с этой девкой разберусь! — вдруг вскипел я.

Мурзик не удивился. Только сказал тихо:

— Постарайтесь на части ее не порвать, господин. Времена ныне иные. По уголовной отвечать заставят... У нас на руднике был один. Знатного, кстати, рода. Проигрался, говорит, в кости, полез к соседке — телевизор у ней был новый, хороший. Вынести хотел и продать. А соседка возьми и войди неурочно! Он перепугался, стукнул ее чем-то. А она возьми и помри! Его почти сразу повязали, клеймо на лоб — и в рудник, до скончания жизни. Быстро помер, нежный был...

— Фу, — поморщился я. — Тебя, Мурзик, послушаешь — и вообще жить не хочется.

— Это я к тому, чтоб вы поосторожнее, господин, — невозмутимо ответствовал Мурзик. И ушел на кухню кормить кошку.

Плоскогрудую девицу я подстерег у нашего офиса. Она деловито шкандыбала куда-то, колотя в мостовую каблуками.

— Привет, — вывернул я из-за угла. И тут же взял ее под руку.

Она метнула на меня мрачный взгляд, но ничего не сказала. Продолжала топать.

— Торопишься, красавица? — спросил я.

— А ну, пусти! — резко сказала она и вывернулась. Каратистка, вспомнил я запоздало.

— Стой, ты! — рявкнул я. — Поговорить надо!

Она не отвечая, уходила прочь. Ее прямая спина была прямо-таки голый вызов. Достань, мол, если смеешь.

— Арргхх! — проснулся во мне Энкиду. Я облил ее бранью на божественном языке древнего героя. Она замедлила шаг. Обернулась.