Елена Хаецкая - Синие стрекозы Вавилона

Для стороннего наблюдателя наш разговор, возможно, выглядел бы совершеннейшей дикостью. Какие-то толки в сообществе рехнувшихся гомосеков.

— Я послушался господина Ицхака, господин, — продолжало присмиревшее говорящее орудие. — Я уложил вас на диван жопой кверху и накрыл одеялом. И вы заснули. Сперва вы спокойно стали, потом заворочались. Я подумал, что надо бы девку из храма вызвать, как господин Ицхак велел. И тут вы вроде как заговорили. Я услыхал, как вы с дивана что-то говорите, и говорю: «А?» А вы что-то непонятное сказали. Я опять говорю: «А?» А вы... Тут я подумал: ведь не понимаю ничего, а вдруг распоряжение какое важное... Ну и ткнул в эту штуку, в магнитофон ваш, чтобы записать, а потом, чтобы вы послушали и растолковали, о чем приказ был. Чтобы не ослушаться по непониманию...

— Что, Мурзик, — сказал я злорадно, — очень назад на биржу не хочешь?

— Так... — Тут Мурзик заморгал, зашевелил широкими бровями. — Так мне с биржи один путь — на какие-нибудь копи, либо галеры, а кому туда охота...

— Никому не охота, — согласился я. — Дай-ка я еще раз прослушаю.

Он перемотал пленку и снова включил. Отрешившись от того, что голос такой противный, я вник. И ничего не понял. Язык, на котором я что-то с жаром толмил и даже как будто сердился, был совершенно мне незнаком.

Тут уже и я растерялся.

— Мурзик, а что это было?

Он затряс головой. Он не знал. Самое глупое, что я тоже не знал.

— Может, это вы по-семитски? — предположил Мурзик. — Надо бы дать господину Ицхаку послушать.

— Господин Ицхак такой же семит, как я — плоскорожий ордынец. Одна только спесь, — проворчал я. — У них в семье семитский язык уж три поколения как забыли...

Я стал думать. Это не семитский язык. И не ашшурский. И не мицраимский. Это вообще не язык. То есть... то есть, ни слова знакомого. Даже не ухватить, где там глагол, а где какая-нибудь восклицательная частица...

Я велел подать мне телефон и набрал номер Ицхака, бессердечно оторвав того от ужина.

— Очнулся, академик? — невежливо сказал Ицхак. И сразу озаботился: — Ну, как наша дорогая? Не помял?

— Слушай, Ицхак, — сказал я. — Тут такое дело... Приезжай немедленно.

И положил трубку.

Я здорово его напугал. Он примчался на рикше. Клепсидра пятидесятиминутка еще свое не отбулькала, а Ицхак уже вываливался из неуклюжей тележки, сплетенной из упругого ивового прута. Рикша, весь потный, заломил полуторную цену. Я слышал, как они с Ицхаком шумно торгуются у меня под окнами.

Наконец Мурзик открыл Ицхаку дверь. Мой шеф-одноклассник ввалился, отирая пот со лба — будто он вез на себе рикшу, а не наоборот — и устремил на нас с Мурзиком дикий взор светлых глаз.

— Ну?! — закричал он с порога. — Что случилось?!.

— Проходи, — молвил я, наслаждаясь. — Садись. Мурзик, приготовь нам зеленого чаю.

Мурзик с каким-то вихляющим холуйским поклоном увильнул на кухню. Загремел оттуда чайником.

Ицхак сказал мне, свирепея:

— Ты!.. Бесплатное приложение к заднице!.. Учти, мои предки были кочевниками и приносили кровавые жертвы!..

— Мои до сих пор приносят, — попытался я защитить вавилонскую честь, но по ухмылке Ицхака понял, что опять сморозил невпопад.

Он уже почти успокоился. Развалился на моем диване, как у себя дома, раскинул руки.

— Что случилось-то? — осведомился он. — Чего названиваешь на ночь глядя?

— Сейчас узнаешь. — Я хлопнул в ладоши и гаркнул: — Мурзик!

Мурзик, дребезжа чашками и сахарницей, вкатил столик на колесиках.

Мы с Ицхаком взяли по чашке. Медленно, значительно отхлебнули. Я встретился глазами с выжидающим Мурзиком и кивнул ему. Мурзик торжественно подал магнитофон.

— Жми, — распорядился я.

Толстый мурзиков палец вдавил холеную черную кнопку. Стереосистема выдала: «агх... ирр-кка! Энк л'хма!» — и так далее, все в таком же духе, с жаром, выразительно, с визгливым, каким-то дергающимся интонационным рисунком.

Поначалу Ицхак слушал с интересом. Сделал голову набок, как удивленная собака. Даже про чай забыл. А магнитофон все изрыгал и изрыгал малопонятные звуки. Ицхак соскучился. Отпил чаю, взял сахар, принялся шумно сосать.

Потом вдруг его осенило. Я понял это потому, что изменилось выражение его лица. На место фальшивой сосредоточенности пришла осмысленность.

— Это что... это твой голос, что ли? — спросил он меня.

— А! Наконец дошло, — сказал я, очень довольный. — Для начальника ты неплохо соображаешь. Анька бы сразу догадалась.

Он отмахнулся.