Андрей Иванов - Бизар

– Я хочу быть с ними, – ударил тихонько кулачищем в стену и сказал, что в его положении остается только один выход: доказать свою невиновность. – Иначе засадят… Может, даже сюда…

Солдат рассказал, как он попал в Гнуструп. Он был в Вестре, в одиночке, в предварительном заключении. Я улыбнулся: «Знакомая ситуация!» Его достали охранники и убогость камерной обстановки, кошмарные условия, с которыми никакими способами невозможно было бороться. Один на один со своими мыслями, месяц за месяцем, неопределенность дела в суде, процесс, следствие, допросы, а потом пустота, гудящая тишина камеры, липкий желтоватый свет тусклой лампочки, крики чаек, тоска. Я кивал, кивал, кивал… А он продолжал. Он устал отжиматься и приседать, устал боксировать с тенью, устал от книг и газет. Особенно это касалось газет – они его страшно раздражали. Газеты сообщали о происходившем, и оно никак его не затрагивало. Там у них что-то постоянно происходило. Он раньше и не замечал, что в мире столько событий… Раньше это все шло само-собой! А тут… Его бесило, что он был вырван из жизни. Как будто умер. У них там все двигалось, но без него. Колонки объявлений выводили его из себя. Он начал психовать, кричать на охранников, биться головой о стены. Его попытались скрутить, потом перевели в больничное отделение. Затем вызвали на собеседование с начальством тюрьмы и медперсонала. Он заявил, что не может тут, что у него суицидальные настроения, клаустрофобия и прочее. Сделал заявление, письменное: «Я убью себя! Я больше не могу!», – и его привезли в Гнуструп.

– Здесь намного лучше, – сказал он мне. – Здесь даже спортивный зал есть!

Кажется, он был доволен. Спортивный зал – как мало ему было надо! У него сияли глаза. В тот момент его можно было б снять для рекламного ролика!

– Можно грушу бить, – расписывал он условия в Гнуструпе, говорил о нем, как об отеле. – Играть в пинг-понг и пул! Все есть, и телевизор, и книги, и еда приличная. Прогулялся по коридору, поговорил, снял стресс, отвлекся… Постель нормальная, еда тоже! Жаль, конечно, что нет разрешения на выход в садик, но это пустяки, обойдусь без свежего воздуха. Тут жить можно! – шлепнул он ладонью по софе. – И жить нужно, чтобы продолжать бороться за свободу. Я докажу, что невиновен… Если согласиться с ними и остаться вот тут, вот как сейчас, можно угробить себя. Надо бороться, бороться…

Я сказал, что тут легко загнуться. В Вестре легко загнуться, а тут можно незаметно загнуться. Сперва бросил ходить в зал, потом стал дольше валяться перед телевизором, потом перестал гулять, читать, говорить, и – конец!

– Таблетки-то – не шутка, – сказал я.

– Да-да, – кивнул он. – Я это уже почувствовал.

– И это только начало. Тебя еще не диагностировали, а так – успокаивают…

– Именно – успокаивают.

– Вообрази, чем они тебя будут пичкать, если им окажется выгодно диагностировать у тебя шизофрению!

– Понимаю, понимаю… Точно, я вот докажу, что невиновен, и выйду, а тут сейчас – ну так, пока суд идет…

Потом он сказал, что у него в Вестре приключились галлюцинации. Он сказал, что видел там крокодила! В камере! В Вестре… Я сказал, что видел медузу, огромную медузу, которая плавала под потолком, высасывая из меня мысли. Он покачал головой.

– Вот поэтому мы здесь, черт побери! Вот такое вот оно – Вестре, – сказал он со вздохом, мотая головой. – Вестре – это самое страшное место, в каком я был! Я был в Судане и в Косово… В Сербской Крайне, понимаешь? Я видел, как убивают, своими глазами видел, как пуля разрывает грудную клетку и вылетает через пупок, с намотанными на нее кишками! Я видел лужи, реки крови… Но Вестре – это что-то… Это хуже всего! Почему так ужасно в этой тюрьме, Вестре? Ведь двадцать первый век! Могли бы там что-то поменять!

– Зачем что-то менять в тюрьме, если она так отменно работает? – удивился я. – Сто лет работает, как часы! Зачем что-то менять?

Заработав денег, Дангуоле на время переехала в Копен, к какому-то другу Пола, датчанину. Чтобы не мотаться на Фюн и обратно. Чтобы навещать меня постоянно. Чтобы встретиться с моим дядей… Чтобы быть ближе ко мне… Чтобы все устроить. Она жила в Копене. Так устроил Пол. Позвонил своему приятелю и устроил. Это было чудесно и благородно с его стороны. Thank you very much, mate! [105]

Жила она у этого копенгагенского музыканта в комнатке для гостей, и гостей там была куча! У парня того был целый чердак недалеко от Кристиании, на Принцес-стэдэ, что ли, и жил он в каком-то большом доме, с такими красивыми большими окнами в крыше, с выходом наружу, с большой террасой, с белыми пластмассовыми стульями и столами на смолистой кровле, с парасолями, цветами, игрушечными машинками, которые сами вдруг оживали под ногами. Она всегда мечтала вот так жить! Там она отдохнула от бесконечных ангаров, валялась в шезлонгах, курила, загорала, пила пиво, глядя сквозь свои розовые очки, как ломается крышами Копенгаген, как ползет солнце, то прячась, то выглядывая, выстреливая зайчиками оконных стекол, как поблескивает вода в канале, как тянутся ленивые тени безразличных облаков…