Галина Щербакова - Мальчик и девочка

Девочка думала о красивых. Это к ним летят на бидонах, как на крыльях, а некрасивым предлагают «вставить». Она нашла тот листок, где нарисовала женщину, превращающую бетон в золото. Да, у нее получилось. И она над силуэтом с тюком на голове стала рисовать мальчика-птицу в спадающих сандалиях и с бидоном, который, как пропеллер, рвался вперед, будто знал дорогу. На самом углу листа нарисовала серый камень. Но если понимать, то именно он был на картинке солнцем. И от него прерывисто шли лучи во все стороны. Девочка подумала и подписала картинку так: «Но и ано, нодиб и тагаг». Ее картинки всегда веселили учителей. Они их называли «штучки». Родителям учитель рисования еще в четвертом классе сказал: «Когда я ее учу, у нее не получается ничего. Она не усваивает знание. А в собственных мазилках у нее что-то есть… Не знаю что… Может, само собой пройдет». Родители услышали в этом «само пройдет» надежду на излечение от детской дурости и перестали ей покупать краски и хорошие фломастеры. Она исхитрилась подменять их у одноклассников, исписанные на целые. Те, кому покупали, не замечали этого. Ей не было за это стыдно, она немножко даже гордилась своей изобретательностью.

Мать как-то — это было до того, как их познакомили, — вывихнула ногу, и все пришлось делать ей, а отец тогда как бы уехал в командировку, а она, девочка, знала, что он в той, другой, семье. Она просто это выследила. Подошла утром к их дому, когда отец выходит на работу, он и вышел и помахал ручкой тетке на балконе. Ей хотелось его убить, но она даже не сказала ничего, а дождалась, когда из дома вышла девчонка-сестренка и стала прыгать через резиночку. Она увела ее туда, где их не могли видеть из окна дома, и стала с ней разговаривать. Это было еще до тех времен, когда отец их познакомил.

— Посмотри на меня, — спросила она у пятилетней дурочки, — я тебе никого не напоминаю.

Девчонка оторопело качала головой.

— Посмотри внимательно. У кого еще лицо в ширину больше, чем в длину?

Малышка почему-то испугалась, и в ее больших серых глазах набухли слезы.

— Ладно, иди, — сказала она ей тогда, потому что сама готова была разреветься. — Это я так. Я люблю сравнивать лица людей. Купи себе мороженое. — Она отдала ей свои деньги, хотя малышка сопротивлялась и говорила, что папа не разрешает ей ничего брать у других.

— А мой папа, — сказала девочка, — все время мне твердит: увидишь расстроенного ребенка — купи ему мороженое.

«Если бы он хоть раз мне такое сказал, я бы ему все простила».

И тут это случайное по жизни дитя сказало почти взрослым голосом:

— У нас ведь разные папы…

— Еще какие разные! — засмеялась девочка и ушла.

Мальчик приносит матери чай с лимоном. Мама пьет деликатно, напоказ, промокая рот кусочком бинта. Деликатность и бинт — безусловно, часть маминого заговора против него. Он хочет угадать, какого? Пока бродит туда-сюда, пока моет картошку, хочет понять ход маминых мыслей. Ему хочется думать о Дине, о ее гладких божественных ногах, о запахе ее подмышек, горьковато-пряных, о глазах, которые смотрят на него со страданием. Он повторяет мысленно: со-страданием. Никогда не задумывался раньше, что в синониме слова сочувствие скрывается страдание. Она страдает за него! Ему больно, что она страдает, но он счастлив, что страдает за него! Боже, как это все неожиданно и прекрасно! И эта близость, о которой написано и рассказано столько похабного, на самом деле только нежность и сладость. Это слияние, невозможное для описания, и этот взрыв, улет. Двое будто бы повторяют высший замысел. Он мало думал о Боге, только типа — есть или нет Его — и склонялся к неприятному из-за коммунистов атеизму, но теперь ему хочется кричать совсем по-глупому: «Да здравствует Бог, или как там правильно?» «Слава тебе, господи!»

Потому что два человека, повторяющие в слиянии замысел всей Вселенной, не могли получиться сами по себе. Наслаждение и Взрыв, Жизнь и Смерть, а главное — возникновение Любви из Ничего. Даже пены морской не было.

— Иди сюда! — кричит мама. Ну да, он две секунды не думал о ней, она почувствовала и призывает к ответу. Он ждет чего-то ужасного. Боже, как он прав!

— Случилось невероятное, — говорит мама, у нее торжественный и многозначительный тон, — ты видел меня нагой. То, чего не могла бы я допустить, будучи здоровой.

«Ах, мама, — думает он. — Видел я тебя всякую…»

Он помнит ее на пляже на Истре, куда они ездили втроем. Мама в трусиках и лифчике стоит на большом голыше, как девочка на шаре.