Галина Щербакова - Армия любовников

— Что значит — считать котов?

— Кат — це палач. Ничого ты, баба, нэ знаешь. Ты, баба, дура… Ты вэлыка дура, баба… Спы мовчкы…

— Ты со всеми хозяйками спишь, когда делаешь ремонт? — спросила она его как-то.

— Як повезэ…

— Со мной, значит, повезло?

— Ты мэни нравишься, — серьезно ответил он. — Я бы на тоби женився.

— Мне благодарить? — засмеялась Ольга.

Почему-то стало приятно. Ненужный человек сказал ненужные слова, а на душе потеплело. А то хотел в печь! Но и она тоже… Хороша… Каждый народ наполовину черен. Ни больше… Ни меньше…

Она никогда не спрашивала его о семье. Теперь спросила. Он разведен. Остался хлопчик. У бывшей жены от родителей есть все: и дом в Полтаве, и машина, и садовый участок.

— Мужиков у неи, как алмазив в каменных пещерах. Вона у меня видная, ноги выше головы. Чого разошлись? От цего…

Ольга почувствовала жаркую черноту чужой трагедии, ей захотелось сказать что-нибудь в утешение. Но вылезла банальность про время, это кругом несчастное понятие, на которое и без нее свалено столько всего.

— Извини, что сказала глупость. Но так трудно бывает удержаться.

— Це правда. Про врэмя, — ответил Сэмэн. — Врэмя можно подэлыты на всих людей, тоди получается маленькая цифирка, и тоди мы як бы ничого… А колы умножить… Время на людей — тоди таке число, що пид ним хряснешь. Зараз таке. Помножене на усих зразу.

«Это что-то очень специфически украинское, — подумала Ольга. — Что делить? Что множить?»

Но, видимо, Сэмэн и появился в ее жизни, чтоб портить слова и прикладывать к жизни глупую арифметику.

Потом приехал Кулибин и сразу стал звонить Маньке, выспрашивал, какие у нее анализы, кричал, что надо повышать гемоглобин. Ольга была смущена и обескуражена такой степенью заботы. Она сама только спрашивала дочь: «Все нормально?» — «Нормально», — но чтоб узнавать цифры! Потом Кулибин сказал: всем из квартиры надо уйти, чтоб хорошо проветрилось, иначе «сдохнем, как тараканы». Стали собираться кто куда, а Кулибин возьми и скажи:

— Да! Совсем забыл. Такая история. Художник твой повесился.

— Какой художник? — не поняла Ольга.

— Тарасовский. А картины свои гениальные принес тебе. Сказал, что не знает твоего имени и отчества, чтоб составить завещание, поэтому наследство привез в дет-ской коляске. Я посмотрел, по-моему, это халтура в чистом виде… Но прибежала его сестра, чтоб все забрать, мы не отдали. Он же сам привез!

— Господи! Да отдайте! — закричала Ольга. — Я с ним всего ничего, раз поговорила и помогла отнести мольберт. Отдайте — и думать нечего.

— А если он гений?

— Тем более отдайте!

— Ну-ну, — сказал Кулибин. — Ну-ну… Твои дела.

— Какая свинья? Ты видишь, какая свинья? — Это она спрашивала меня, когда пришла в тот же день на время «проветривания».

Свиньей она называла Кулибина, сто раз передразнивая это его «ну-ну»…

Я же думала, что Кулибин уже обо всем этом забыл напрочь, а именно Ольга побежит искать «кого-нибудь умного», чтоб глазом посмотрел на картинки, что это ее «отдайте!» — абсолютно недозрелая эмоция, под ней сейчас барахтаются чувства сильные и страстные, и я противно так сказала, что да, конечно, надо отдать, кто она ему, но посоветовать родственникам оценить все, мало ли…

— Это уже их проблемы, — ответила Ольга.

Я ей не поверила.

— Сама поеду и отдам.

Она позвонила домой, трубку взял украинец.

— Скажи мужу, что я поехала в Тарасовку.

Видимо, он ей что-то сказал. Она вытаращила глаза:

— При чем тут ты?

— …

— В школе все рисовали…

— …

— Ну как хочешь… Встречаемся у расписания.

— Мой маляр — любитель искусств, — сказала она. — Хочет глянуть…

— Зачем же первому встречному? — спросила я.

— Знала бы ты…

Она рассказала, что жила с ним это время как старая жена со старым мужем… «Лет сорок вместе». И еще она мне сказала, что «любовь» теперь пишется «лябовь».

— Не знала? — сказала она. — Так знай.

«Дура, — подумала я, — какая она все-таки дура».

Но подумала и о том, что у слова есть энергетика разрушения. Тогда его лучше не употреблять, лучше совсем забыть.

Лябовь…

Лябо…

Ля…

Слово было исковеркано самым стыдным образом. Слово было изнасиловано изувером, и Ольга вдруг поняла, что никогда больше она не сможет услышать так, как раньше, что это наглое, с раскрытой пастью «я» уже встало впереди всей азбуки и корячится, и крючится, находясь в Радости Первого Лица и насильника тоже…

Я тоже запомнила это слово навсегда. Потом даже решила, что ничего в нем страшного нет. В какой-нибудь русской губернии вполне могут так говорить. Вообразила себе деревню-брошенку. Легко, радостно побежало по ней слово. Ах, эта неприкосновенность, это целомудрие речи, уже порушенное, и иногда столь замечательно точно. Тут слышу: «Он такой цепур голдовый». Переспросила: «Это кто?» — «Ну, этот, что пальцы веером!» — «А! Как вы сказали?» — «Цепур голдовый. Да понятно же, понятно!.. Золотая цепь на шее там или еще где». — «На дубе том…» — добавила я. — «Ну, это уже грубость… Люди могут обидеться».