Виктория Токарева - Первая попытка (сборник)

Иногда Николаев устраивал бунт и исчезал. Жабка не волновалась. Она знала: ее бре-ке-кекс вернется в болото, она накормит его червями и личинками и сама приведет ему дюймовочку. Так оно и бывало!

Однажды жабка сказала Алене: «У меня в вашем возрасте уже было двое детей». Алена ее поняла. Она хотела сказать: «Выходите замуж, обзаводитесь семьей, а не теряйте времени возле моего сына. Все равно у вас с ним ничего не получится».

Алена и жабка не нравились друг другу. Без причин. Просто не совпадали электрические поля. А может быть, была причина – Николаев. У них был один объект любви, и каждой хотелось владеть им безраздельно.

– Здравствуйте, – поздоровалась Алена.

– Добрый день, – отозвалась жабка, несколько удивившись появлению Алены и ее боевому оперению.

– А Саша дома? – спросила Алена.

– Саша на работе, – ответила жабка очень вежливо и даже как бы сострадая, что Алена до сих пор не обзавелась семьей, а бесперспективно бегает за ее сыном.

– Его на работе нет. Я только что оттуда.

– Не знаю. Во всяком случае, мне он сказал, что он ушел на работу.

Алене захотелось сказать: «Жаба». Но она справилась с желанием и сказала:

– До свидания.

Алена спустилась пешком до первого этажа. Вышла на улицу.

Двор перед домом был засажен зеленью. Высокая костистая старуха широко шагала, как послушник, тащила за собой шланг.

Алена остановилась в раздумье. Николаев пошел на работу и не пришел на работу. Значит, что-то случилось. Может быть, он попал под машину?

Она подняла голову, разыскивая глазами окна Николаева.

Жабка маячила в окне, и даже отсюда были видны ее остановившиеся встревоженные глаза. Видимо, ход ее мыслей был тот же, что и у Алены. Определенные ситуации рождают определенный штамп мышления.

– Вера Петровна! – позвала Алена.

Жабка тут же высунулась в окно.

– А вы не знаете, где бюро несчастных случаев?

Жабка тут же исчезла, может быть, рухнула в обморок.

Алена подождала немножко, потом пошла, в раздумье, к автобусной остановке.

Если Николаев попал под машину, то его скорее всего отвезли в Склифосовского. Можно выпросить халат и войти к нему в палату. Войти и осторожно лечь возле него на кровать. Николаев будет лежать в ее флюидах, как в теплой ванне, и ему не будет больно. И не будет страшно. Она подвинет губы к его уху, тихо спросит:

– Ты меня слышишь?

Он сомкнет и разомкнет ресницы, как бы кивнет ресницами.

– Я устала, – прошепчет Алена. – Мне надоело. Я больше ничего не хочу.

Он опустит ресницы на щеки. От угла глаза к уху двинется некрупная, непрозрачная слеза.

Николаев пошел на работу и не пришел на работу. Может быть, с ним действительно что-то случилось. А может быть, и другое. Вернее, Другая.

Алена остановилась, парализованная догадкой. Она вспомнила, как однажды, в начале их любви, Николаев не пошел на работу. Алена была тогда для него важнее всех тайн Земли. Он не боялся бесчестья, которое падет на голову прогульщика, не побоялся бы любого возмездия. Он тогда не пошел на работу, и они отправились в кино. Из кино в кафе. Потом бродили по улицам, сцепив руки.

То же самое и сегодня. Те же поступки. Те же слова. А в сущности, почему он должен придумывать какие-то новые слова и совершать другие поступки. Меняется объект любви, а человек остается тем же. И так же выражает свои чувства.

Он и Другая сидят сейчас в кино, в том же самом кинотеатре, локоть к локтю. Плечом к плечу. Он смотрит на экран. Она – на него. Он оборачивается и чуть кивает в сторону экрана, дескать: туда смотри. Но она смотрит на него. И он тоже смотрит на нее, и в темноте мерцают его глаза.

Кто знает: о чем человек думает в последние секунды своей жизни? Этого еще никто не рассказал. Но вполне может быть, что в последние секунды Алена увидит его мерцающие в полумраке сильные глаза. Лучше бы он действительно попал под машину и был сейчас по ту сторону времени, чем здесь. С Другой.

…Они посмотрели кино и зашли в кафе. Он жует с сомкнутыми губами, и не отрываясь смотрит на Другую, и не понимает, как он был влюблен в кого-то, кроме нее. Она красивее Алены, моложе, элегантнее и нравится жабке. Николаев развлекает ее по знакомой программе: сначала детство, в котором он не мамсик, а полуголодный шантрапа. Потом Институт физики Земли, в котором он не показушник, а вольнодумец и борец. Директор пытается понять его, но Николаев не умещается в рамки чужого понимания. Его никто, никто не может понять… Другая проводит тонкой ладошкой по его щеке и говорит: «Я тебя понимаю. Ты лучше всех. Ты – единственный». Николаев снимает ее ладошку со щеки и целует каждый палец. А она склоняет лицо и целует его руки – тоже каждый палец… Она, конечно же, знает об Алене и называет ее «твоя певичка». Он смущенно молчит, как бы извиняясь за прошлое и зачеркивая его своим молчанием.