Генрих Сапгир - Летящий и спящий

И любовь и смерть — естественны, а потому для автора заведомо не безобразны. И не случайно появляется на парижских улицах подруга Пантагрюэля — под стать ей и жизнелюбивый автор воображаемой книги. Беззастенчиво восстановленные интимные подробности из его рассказов столь же непригодны подросткам для прикладных целей, как не вызывают отторжения описания простых человеческих отправлений, на которых построены сюжеты двух миниатюр: «Мадемуазель Пи-пи» и второй новеллы «Бабьего лета». У Сапгира и это становится поэзией…

Впрочем, тут срабатывает еще один вполне объективный закон: чем меньше по размеру прозаический рассказ, тем неизбежнее будут действовать в нем законы стихотворной речи — и в союзе и в противоборстве с прозаическими. Ведь не случайно возникло это на первый взгляд противоестественное словосочетание — стихотворение в прозе. Дело тут даже не в лирическом начале — у Тургенева едва ли треть его стихотворений можно считать лирикой — а в самой сравнимости малой прозы со стихами. Прежде всего по размерам, что отнюдь не формальное, внешнее сходство. Видя перед собой текст, легко умещающийся на странице, обозримый, мы и читаем его, как стихотворное произведение — все сразу, видя весь текст глазом и помня все, что только что прочитано. Соответственно, в малой прозе нет проходных, «лишних» слов, все здесь оказывается конструктивным, важным, любая деталь. И часто именно она берет на себя обобщающую роль — особенно когда миниатюра представляет собой запись атомарного наблюдения, из которого затем вырастает образ целого мира. Сами же эти клочки и обломки всегда невольно тянутся друг к другу, и тогда возникают циклы, рассказы из рассказиков, маленькие книги…

Все это в полной мере относится к малой прозе Генриха Сапгира, бóльшая часть которой как раз такие наблюдения, правда, очень часто — за несуществующей, воображаемой натурой. Впрочем, разобраться, что «было», а что вообразилось, не может, наверное, и сам автор: темное это дело.

Не менее важно в малой прозе и то, что сами ее размеры становятся жанровым признаком. Еще современники поражались тому, как Тургенев сумел собрать в небольшом цикле осколки всех существующих жанров и даже родов литературы. Затем стихотворения в прозе освоили традиции восточной мудрости и европейского афоризма. Наконец, Василий Розанов в своих книгах до предела эстетизировал бытовую мелочь, простую запись для памяти или «случайную» мысль, даже слово, чем-то в эту минуту остановившее на себе внимание автора. И тогда все «маленькое», умещающееся на странице, вне зависимости от природы, стало представителем этого уникального жанра — минимальной прозы. Действительно, что, кроме размеров, позволяет поместить рядом фантастические истории, притчи, лирические зарисовки, афоризмы, мини-пьесы, литературные портреты (например, в нашей книге — неназванных, но сразу угадываемых Лимонова, Холина, Катаева) вместе, и от этого у читателя отнюдь не возникает впечатления пестроты, неоднородности?

«Странно перечитывать эти рассказики», — пишет, будто бы вдруг опомнившись, автор. Но не менее важно завершающее ту же миниатюру признание: «Зато здесь ныряешь из жизни в жизнь, как дельфин в волнах». И тут невольно вспоминаются раздумья упомянутого уже Розанова над книгой Льва Шестова «Апофеоз беспочвенности»: автор «Опавших листьев» предрекал в них великое будущее именно миниатюрным прозаическим жанрам, более подходящим, как он считал, наступающему XX веку. Однако этот век пережил и романы, и даже эпопеи, пока не вернулся, наконец, к самому удобному и компактному, увлекательному и яркому — к бесконечному «нырянию» из жизни в жизнь.

СОНЕТ-ВЕНОК

Алеше Паустовскому, трагически погибшему —

попросившему перед смертью в подарок этот сонет*