Вирджиния Эндрюс - Сквозь тернии

Я переменил тему.

— А почему ты думаешь, что эта женщина боится своего дворецкого? Она сама сказала тебе?

— Ей и не надо было говорить. Я сам могу сказать. Он так ужасно смотрит на нее. А она боится. Я понял, что тоже боюсь — неизвестно чего.

Хорошо, конечно, когда вокруг тебя столько суетятся и так балуют. Но долго это не продлится. Как только я выздоровлю, так мама переменится. Две длиннющие недели в вонючем госпитале — там хотели отрезать мне ногу и сжечь ее в печи. Теперь я счастлив, как только гляжу на свои ноги — вот они, обе здесь. Вот будет шуму, когда я в школе расскажу, что мне хотели отрезать ногу! Я стану героем. Но я не позволил себе, скажу я, гнить там и умирать. Я даже не плакал. Я тоже могу быть храбрым.

Я вспомнил, как папа смотрел на меня дни и ночи, печальный и озабоченный. Может, он и вправду любит меня, хотя я не его сын?

— Папа! — закричал я, увидев его.

— Рад видеть тебя здоровым и счастливым на вид. — Он присел на краешек кровати, притянул меня к себе и поцеловал. Мне стало неудобно. — Барт, у меня хорошие новости. Температура твоя выровнялась. Колено заживает. И то, что ты сын врача, имеет свои преимущества. Я выписываю тебя прямо сегодня. Потому что, если тебя не выписать, боюсь, ты растаешь, как свечка. А дома, надеюсь, Эммина чудодейственная еда нарастит на твоих костях немного мяса.

Он глядел на меня так добро, будто я и впрямь значил для них столько же, сколько и Джори. Мне захотелось плакать.

— Где мама? — спросил я.

— Я уехал очень рано, а она осталась дома, чтобы организовать тебе встречу и торжественный обед. Я надеюсь, ты не возражаешь против этого?

Очень возражаю! Хочу, чтобы она была здесь! Я-то знаю: она не приехала, потому что возится с противной Синди — заплетает ей ленточки в косички. Я промолчал и позволил папе перенести себя в машину. Как хорошо было на улице, как хорошо было ехать домой!

В фойе папа поставил меня на шатающиеся ноги. Я поглядел на маму, потому что первого она поцеловала папу — хотя я был здесь, рядом, и хотел, чтобы она меня поцеловала. Но я знаю, почему она не сделала это. Она теперь боится меня. Потому что она боится моего худого лица, некрасивого, бледного, и моего костлявого тела. Она заставила себя улыбнуться. Когда, наконец, она подошла ко мне, как подходят выполнить последний долг, хотя я и не умирал, — я сморщился. Изображает счастье и удовольствие видеть меня. А сама больше не любит меня, не хочет, чтобы я жил. Джори тоже старался изо всех сил, изображая счастье и радость, хотя я знаю: они все были бы рады, если бы я умер. Я чувствовал себя совсем как Малькольм, когда он был маленьким мальчиком: никто был ему не рад, никому он был не нужен," и он был такой одинокий…

— Барт, милый мой! — сказала мама. — Отчего такая грусть? Почему ты не рад? Ты не хочешь вернуться домой?

И она попыталась обнять меня, но я улизнул. Я видел, что ей больно, но это уже не имело значения. Ведь она играет, как играл кого-то я.

— Так чудесно, что ты опять дома, — снова солгала мама. — Мы с Эммой целое утро планировали, как развлечь тебя и сделать счастливым. Тебе не нравилась больничная пища, поэтому мы приготовили все твои самые любимые блюда.

И она снова попыталась обнять меня, но я не позволил ей «обольстить» меня своими «женскими чарами», о чем предупреждал меня Джон Эмос. Вкусная еда, улыбки и поцелуи — все это «женские чары».

— Ну, Барт, не надо быть таким мрачным. Мы с Эммой все твои любимые блюда включили в меню праздничного обеда.

Я пристально посмотрел на нее. Мама покраснела.

Подошел папа и дал мне в руки короткую трость:

— Переноси тяжесть тела на нее, пока колено не заживет окончательно.

Занятно, конечно, ходить, постукивая тростью, как старичок… как Малькольм Фоксворт. Приятно, когда все вокруг тебя суетятся, спрашивают, почему же ты не ешь. Но ни один из подарков, в честь моей выписки приготовленных, не стоил тех, что мне подарила бабушка, живущая по соседству.

— Послушай, Барт, — прошептал Джори за обедом, — неужели ты такой неблагодарный? Все только и делают, что вытанцовываются перед тобой.

— Ненавижу яблочный пирог, — сказал я.

— Но раньше яблочный пирог был твой любимый…

— Никогда! И цыплят я ненавижу, и картофельное пюре, и зеленые салаты — все, все ненавижу!

— Похоже на то, — проговорил с возмущением Джори, отвернувшись от меня.

Сначала он решил не замечать меня за мое дурацкое поведение, а потом повернулся и взял с моей тарелки нетронутую куриную ногу.