Вирджиния Эндрюс - Сквозь тернии

— Чтобы больше наказать себя.

Я не ответил, а она продолжала свою историю о несчастной богатой девушке, которая совершила ошибку, влюбившись в своего дядю, сводного брата ее отца — он был всего тремя годами старше. Поэтому отец оставил ее без наследства. Почему она выбрала меня, чтобы рассказать все это? Что общего имеет ее прошлое с Бартом? Ведь ради него я пришел сюда.

— Я вышла замуж вторично. Мои дети возненавидели меня за это. — Она посмотрела на свои унизанные перстнями руки и начала их нервно крутить. — Детям часто кажется, что взрослые делают то или иное по своему капризу. Это не всегда так. Детям кажется, что мама не нуждается ни в ком, кроме них. — Она вздохнула. — Они полагают, что могут дать ей всю любовь, которая ей нужна, потому что не знают еще, что есть множество видов любви… а женщине трудно быть одной, особенно после смерти мужа.

Вдруг, будто забыв обо мне на время, она вскочила:

— Ах! Я такая негостеприимная хозяйка! Джори, что бы ты хотел попить и поесть?

— Ничего, спасибо. Я пришел только лишь для того, чтобы сказать, что вы не должны приглашать Барта сюда. Не знаю, что вы ему тут рассказываете, что он делает у вас, но домой он приходит расстроенный, напичканный дикими мыслями.

— Расстроенный?

Ее нервные пальцы взлетели к горловине платья и принялись теребить красивую нитку жемчуга с бриллиантовой застежкой.

— Джори, если я задам тебе один гипотетический вопрос, ответишь ли ты мне искренне? Я встал:

— Мне не хочется отвечать на вопросы…

— Если твоя мама и папа когда-либо разочаруют тебя, подорвут твое уважение к ним — найдешь ли ты в своем сердце достаточно любви, чтобы простить их?

Конечно, сам себе быстро ответил я, хотя совершенно не мог себе представить такой ситуации. Я начал подвигаться к двери, а она все ждала моего ответа.

— Да, мадам, думаю, я простил бы им все.

— А убийство? — быстро спросила она, тоже вставая. — Ты бы простил? Случайное, неумышленное убийство?

Да, она точно помешанная, как и ее дворецкий. Мне захотелось побыстрее выбраться отсюда. Но надо, чтобы она поняла, что я предупреждаю всерьез. И я сказал:

— Если вы желаете Барту добра, оставьте его!

Ее глаза наполнились слезами; она молча кивнула. Я понимал, что причинил ей боль. Мне надо было скрепить сердце и не говорить слова извинения. Когда я уже выходил, позвонил разносчик, и двое мужчин внесли большой сверток.

— Не уходи, Джори, — попросила она. — Я хочу, чтобы ты взглянул, что это такое.

Зачем мне было разглядывать чужие вещи? Но я остался, отчасти подчиняясь тайному любопытству.

Старик-дворецкий пришаркал в зал, но она отослала его:

— Я не звала тебя; Джон. Пожалуйста, оставайся в своей половине, пока я не позвоню.

Он неприязненно взглянул на нее и убрался восвояси.

К тому времени сверток развернули, двое рабочих вынули упаковочные материалы и развернули что-то огромное в сером чехле.

Все эти приготовления были похожи на спуск корабля на воду. Мне отчего-то стало неприятно, тем более, что у нее самой был такой вид, будто она ждет-не дождется., когда я увижу содержимое. Может быть, она хочет сделать мне подарок; ведь она всегда дарит Барту все, что он только пожелает. Барт был, пожалуй, самым жадным на земле мальчишкой: он хотел все, особенно же он хотел любви к себе, и никому больше не желал эту любовь уступать.

Я успел понять, что рабочие разворачивали огромную картину, написанную маслом, но тут же вздрогнул и отступил, потрясенный: передо мной стояла мама, еще более прекрасная, чем наяву.

Она была в простом белом платье; ее тонкая рука опиралась на прекрасный резной столбик. А позади нее расстилалась пеленой мерцающая белая материя. Резная лестница уходила куда-то в туман, в котором угадывались очертания не то дворца, не то особняка.

— Ты знаешь, чей это портрет? — спросила она, когда картина была повешена на указанное место в одном из боковых залов.

Я тупо кивнул: я потерял дар речи.

Зачем ей мамин портрет?

Она подождала, пока уйдут рабочие. Они ушли улыбаясь, довольные выданными им деньгами.

Я с трудом дышал, причем все тело мое было в странном оцепенении.

— Джори, — ласково сказала она, поворачиваясь ко мне, —это мой портрет, его заказал мой второй муж вскоре после того, как мы поженились. Когда я позировала для него, мне было тридцать семь лет.

Да, моей маме тоже было тридцать семь, и на портрете эта женщина выглядела в точности как моя мама.

Я сглотнул комок в горле; мне захотелось в туалет, мне срочно надо было бежать… Но я остался: еще больше мне необходимо было выслушать ее объяснения. Я чувствовал приближение какой-то страшной тайны; я был совершенно парализован страхом.