Вирджиния Эндрюс - Сквозь тернии

Я молю Бога, чтобы когда-нибудь Барт увидел жизнь так, как ее вижу я: а я считаю, что любовь, вне зависимости от того, какие она принимает формы и как бывает подана, любовь стоит цены, которую мы за нее платим.

Если придется выбирать между любовью и деньгами, я выберу любовь. Но важнее всего для меня — балет. А когда Барт, седой и старый, будет сидеть в Фоксворт Холле и считать свои миллиарды, я буду в кругу семьи вспоминать себя, молодого, грациозного и красивого на сцене, под громом аплодисментов, — и я буду знать, что я выполнил свое предназначение.

Я, Джори Джанус Маркет, не нарушу семейной традиции и пронесу ее через всю жизнь.

Нет, они и теперь не понимают меня. Джори вечно лезет со своей жалостью, сочувствует, как душевнобольному, будто я не такой же, как и он. Он сожалеет о том, что я не разделяю его вкусов в музыке, что в моем мозгу не возникают под музыку картины, меня не радуют краски, да меня вообще ничего не радует. Вернее, это он так думает, что меня вообще ничего не радует, а я-то знаю свое предназначение. Я так понимаю, что Бог не зря послал мне бабушку, и Джона Эмоса, и Малькольма; они для меня как путеводные звезды — указывают мне верные и неверные пути. Они показали мне, как спасти своих родителей от вечного адского огня.

Я следил за мамой и папой день и ночь: я пробирался в их спальню по ночам, и сам же боялся, что застану их за каким-нибудь греховным занятием. Но они только лишь спали в объятиях друг друга, и, к моему облегчению, никогда я не видел, чтобы их глаза двигались под веками. Значит, мама больше не видит по ночам кошмаров. За завтраком глаза папы были еще ярче, еще голубее, чем прежде, потому что — я уверен — он осознал греховность их с сестрой жизни.

Я спас их.

Джори жалеет меня, ну и пусть. Однажды, когда мы с ним оба будем взрослее и мудрее, и я найду нужные слова, я объясню ему, что Малькольм написал в своей книге: если суждено быть свету — то нужно, чтобы была и тьма.

Я так ярко помню все, что произошло перед похоронами моей матери. Мы похоронили ее в Грингленне, возле ее второго мужа. Это Барт настоял на том, чтобы его бабушка лежала в своем вечном сне возле его отца, его настоящего отца, Бартоломью Уинслоу. Мы все плакали: даже Эмма и Мадам Мариша, хотя еще недавно я бы не поверила, что Мадам может плакать, особенно, по кому-нибудь из членов моей семьи.

Когда о крышку гроба стукнул первый ком сырой земли, только тогда я ярко вспомнила себя двенадцатилетней девочкой, как мы хороним отца, и мама крепко держится за мою руку, а с другой стороны — за руку Криса; двое близнецов вцепились по бокам в нас с Крисом. И тогда я зарыдала… я плакала о том, что так долго держала в себе. Слишком долго. Так с трудом это поднималось откуда-то из моих глубин, вновь возродив во мне ребенка, которому всегда так нужны родители.

— Мама, я прощаю тебя! Я прощаю тебя! Я все еще люблю тебя! Слышишь меня? Бог мой, прошу тебя, дай ей знать, что я люблю ее! Что я ей все простила!

Я рыдала на руках Криса. Я бы сказала ей еще больше, но на меня глядели черные строгие глаза Барта, которые повелевали мне быть сильной, повелевали отказаться от человека, которого я люблю. Но как, как я могу расстаться с ним, если это уничтожит его?

Мы все так же и живем в доме по соседству со страшными руинами того дома, в котором моя мать пыталась спасти мне жизнь, но в нашей жизни все изменилось. Я люблю Барта, Бог видит, как я люблю его; но, когда я вижу эти темные безжалостные глаза, я всегда удивляюсь, отчего в его представлении я так виновна…

Прошлым вечером в театре Джори и Мелоди выступали в изумительно красивом балете «Ромео и Джульетта». Я внутренне сжималась, ожидая увидеть циничную улыбку Барта. Он всегда так улыбается, будто прожил уже век или больше, и перевидел все на свете. Улыбка победителя, которому достанутся в конце концов все блага мира. Да, он всегда найдет способ обратить на себя внимание.

По ночам он пробирается в нашу спальню, научившись открывать замок, смотрит на меня и Криса, пока я притворяюсь спящей, боясь пошевелиться, и боюсь… боюсь, что зло, которое жило в моем деде, Малькольме, переселится теперь в моего младшего сына. Рано или поздно история повторится.

— Сегодня пришло письмо от моего литературного агента, — прошептала я после представления Мадам Мариши. Джори с Мелоди тем временем переодевались. — Она нашла издателя для моей первой книги. Не бог весть какой доход, но я согласилась.