Алексей Кирносов - Два апреля

- Вы не знаете мою маму, - всхлипнула девушка. - Из-за нее Колю уже сажали на гауптвахту. С моей мамой можно бороться только при помощи печати. Она не разрешит мне выйти замуж за солдата. Чем я могу ее убедить?

- Фактом, - сказал Фролов. - По-моему, в загсах не спрашивают записку от родителей.

Девушка опустила глаза.

- Я не могу так. Что это будет за жизнь, если мама не согласна?

- Это будет нервная жизнь, - согласился Фролов.

- Что же мне делать? - Она снова принялась орудовать платочком.

- Подрасти, - серьезно сказал Фролов.

- Все так говорят. - Она горько вздохнула и спрятала платочек. - Ничего вы все не понимаете в любви!

- Куда уж нам, старым перечницам! - сочувственно кивая головой, согласился Фролов.

Когда девушка, не простившись, ушла, он подозвал Овцына, сказал, посмеиваясь уголками глаз:

- Парадоксальная статистика. Наибольшее количество браков приходится на зимние месяцы. Где ты, весна, пора любви?

- Браки заключаются на небесах, - сказал Овцын. - В тех краях, где климат не подвержен сезонным изменениям.

- Да? - сказал Фролов. - Надо будет уточнить в отделе науки. Однако давайте рукопись, вон она торчит из левого кармана вашего заграничного пиджака.

Овцын успел выкурить две сигареты. Наконец Фролов дочитал, свернул листки трубочкой, поднялся со стула.

- Есть смысл сходить к шефу, товарищ Овцын, - сказал он.

Редактор сдул с лежавшей перед ним тетради пепел, предложил сесть.

У него были напухшие, иссеченные морщинами веки и нездоровые, в красных жилках глаза. Он спросил:

- Что у вас вышло с девушкой, Юрий Владимирович?

- Душеспасительная беседа. Не писать же хлесткий фельетон под названием «Мать ее так!».

Редактор поморщился и вдруг с любопытством, сверляще уставился на Овцына.

- Полярный капитан Овцын, - сказал Фролов.

- Бывалый человек - это хорошо, - сказал редактор.

Фролов положил на стол рукопись.

- Вот очерк. Я уже прочел.

- Интересно... - произнес редактор, надел очки, прикурил от окурка другую папиросу и склонился над рукописью.

Он прочитал быстро и опять сверляще уставился на Овцына.

- Что вы скажете? - не стерпел Фролов.

- Заметно, что не наш брат по верхушкам скачет, - ответил редактор. - Поставьте в воскресный номер на третью полосу.

- Обсудить не успеем, - усомнился Фролов. - Нынче четверг.

- В понедельник обсудите... Иван Андреевич, вы мобильный человек? - спросил редактор.

- В каком смысле? - не понял Овцын.

- В смысле выехать по заданию редакции. Очерк ваш неплох, но это прошлое. Потому и ставлю в воскресный номер, для чтива. А вот Север сегодняшнего дня меня глубочайше интересует. Если вы не против, зайдите в понедельник поближе к вечеру.

Редактор вынул из кармана патрон, отвинтил крышку, сунул под язык широкую таблетку. Нездоровые глаза совсем закрылись. Фролов мотнул головой в сторону двери. Они бесшумно поднялись с кресел и вышли.

Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Эру, он оделся и вышел из дому. Снег несло вдоль улицы вверх от вокзала. Редкие прохожие шли торопливо, сунув руки в карманы и низко пригибая головы. Он миновал несколько закрытых еще газетных ларьков, испытывая облегчение души. Опасался, что, купив газету, не найдет там своего очерка. И когда попался освещенный ларек, Овцын купил «Трибуну», спрятался под стеночкой от ветра и развернул газету, ощущая горячую спазму в горле и предательскую ватность в коленках. Очерк был на месте. Подпись «Иван Овцын» тоже была на месте. Ноги сразу окрепли, но в горле еще долго было горячо, и Овцын подумал, что быть писателем совсем не скучно, коли испытываешь такие ощущения. Он купил еще три номера и пошел домой, и метель уже не мешала смотреть и дышать - может быть, и потому, что шел он по ветру. Все газетные киоски на его пути были уже открыты, и в каждом он покупал по номеру «Трибуны». Последний номер купил на вокзале, потом выпил газированной воды из автомата и отправился домой.

Эра протянула руку и включила лампу. Она лежала на спине, повернув голову к нему, и Овцыну стало вдруг неловко за свое улыбающееся лицо, за то, что он ввалился в комнату, не сняв пальто, облепленное снегом; он почувствовал себя уличенным в мелком грешке, остановился в двери, смотрел на обрисовывавшийся под одеялом выпуклый живот Эры и думал, что совершенно напрасно сорвался с постели в такую рань, что стоило потерпеть, проявить элегантное равнодушие, сходить за газетой после завтрака, как бы между прочим.