Алексей Иванов - Ненастье

Всё сделано безупречно. Он взял фургон и никого даже не поранил. От погони ускользнул. Положил деньги на счета — вернее, завёз Флёрову. Отдал долг Яр‑Санычу. Надёжно спрятал мешки с наличкой в Ненастье. Замёл следы. Сейчас при нём новые паспорта и банковские карточки, внушительная сумма, достаточная для жизни на нелегальном положении. Но почему в душе ощущение катастрофы? Откуда это невыносимое гнетущее томление?

Он старался не думать о Танюше, переключал себя на мысли о тайнике. Эти мешки в старом погребе… Хорошо ли он замаскировал полянку? А вдруг натоптал тропу?.. Он напрягался, но не мог вспомнить, куда дел лопату, которой закапывал яму?.. Бросил рядом в кустах?.. А если из‑за того, что под землёй пустота, грунт сверху дольше сохраняет тепло, и его полянка обтаяла, хотя всё вокруг заснежено, и любому специалисту будет ясно, что под этой полянкой что‑то находится?.. И точно ли его никто не видел?.. Кажется, через участок от него в каком‑то домике светилось окно…

Герман понимал, что сам себя терзает беспричинной мнительностью, но не мог остановиться, успокоиться. Так бывало, когда уйдёшь из дома и вдруг начинаешь переживать: «А ведь я утюг не выдернул из розетки!..» Истомившись, Герман сунул ноги в ботинки, вышел в холодный тамбур и прижался лбом к окну. Мешки в погребе… На дачу наверняка рано или поздно явятся следователи — хотя бы просто так посмотреть, проверить… Вдруг их насторожит, что на даче нет погреба?.. А вдруг дачу снесут уже зимой?.. Он не контролирует ситуацию, а потому изнывает впустую…

В тамбур выглянула проводница.

— Зуб болит? — с сочувствием спросила она.

— Болит.

— Загляни, анальгин дам.

Герман смотрел на тёмные пространства, по которым катился его поезд. Луна в бледно подсвеченном размыве бегущих облаков. Какие‑то тревожные массы — наверное, перелески. Гудящее ощущение высоты, пока состав летел по насыпи, а понизу россыпью мелькали дробные косые плоскости, словно темнота стеклянисто замёрзла узкими гранями и рёбрами: это были скаты заиндевелых крыш в спящих посёлках. Тоскующе взмахивали крылья полей.

Нет, пока что он не может уйти из Ненастья. Ну никак, хоть ты сдохни. Из него словно душу высасывает. Что его тянет обратно? Страх за мешки с наличкой? Любовь к Танюше? Память о прожитых в Батуеве годах? Да не важно. Просто он не может уйти. На ближайшей станции он покинет этот поезд и возьмёт билет обратно до Батуева. Иначе задохнётся.

Вот так же было в Афгане, в тех камнях у моста через речку Хиндар. И уйти невозможно — и оставаться незачем: это бессмысленно, опасно и нелепо. Шумела ледниковая вода на валунах под балками моста; с треском горело масло в погибшем танке; посечённые пулями чинары торчали сквозь пыль, что висела над стенами расстрелянного с вертолётов кишлака Хиндж… И что делать солдату, чтобы не погибнуть и не пропасть без вести?

Автоколонна завела моторы в самое глухое время — в половине пятого утра. На дивизионном КПП караульные сбросили на дорогу цепи и вручную откатили с проезда насаженное на колесо толстое бревно с шипами из стальных уголков. Ярко‑синяя афганская луна озаряла долину Шуррама не хуже осветительной авиабомбы, но машины, проезжая мимо капонира перед КПП, всё равно выключали фары, соблюдая на марше светомаскировку. Колонну составляли три БМП, десяток БТР и полтора десятка грузовиков: «наливники» с дизельным топливом, трёхосные «зилки»‑кунги, «Уралы» повышенной проходимости и пара плоскомордых «шишиг» с брезентовыми фургонами. В центре, задрав длиннющую пушку, двигался командирский танк Т‑62, обвешанный плитками динамической защиты.

Передовой бронегруппой были две БМП разведроты. Следом за ними катился тентованный «Урал‑375», за рулём которого сидел рядовой Герман Неволин по прозвищу Немец. По капоту «Урала», а изредка и прямо в лобовуху стучали комья земли, выброшенные гусеницами БМП. Эти удары пугали бы, напоминая выстрелы душманов из засады, однако Неволин не дёргался: он хронически недосыпал, а потому был словно контуженый. Он тупо смотрел на едва светлеющую в темноте обшарпанную корму БМП с большими люками для десанта, квадратными и выпуклыми.

В кабине рядом с Неволиным находился второй водитель — Саня Кощеев по прозвищу Кощей. Точнее, конечно, первым водителем назначили как раз Кощеева, а Неволин был его сменщиком, вторым номером. Кощеев служил в Афгане уже больше года и теперь наслаждался положением «деда», а Герман служил в Афгане четвёртый месяц и считался ещё «чижарой», «черпаком».