Дмитрий Быков - Живой

— Может, вам, Клавдия Васильевна, по хозяйству чего надо помочь?

— Нет, спасибо. Мне Таня помогает. Невеста Сережина.

— Знаю, знаю Танечку, как же. А я слыхала, она замуж собирается…

— Ну да, за Сережу.

— А я слыхала — за торгаша одного… из этих, из черненьких…

— Врут, — сказала мать. — Быть этого не может.

— А это и есть моя деревня, — сказал Кир. Сидя на земле, он натягивал протез. Отек немного спал, но все равно культя никак не лезла.

— А чего ты сразу не сказал, что тебе на кладбище нужно?

Кир не ответил — он как раз сделал последнее усилие и впихнул культю в ее гнездо. Это движение пронзило его такой нестерпимой болью, что он едва не закричал.

— Дурак я, — сказал батюшка, — мог бы и сам догадаться… Дурак, дурак… Нет, почему ты сразу не сказал? Если бы сразу сказал, я бы молебен по ним отслужил…

— Ну, не сказал и не сказал.

Кир встал и заковылял по дорожке, присматриваясь к надписям на надгробиях.

— А как их фамилии? — спросил батюшка. — Звать их как?

Кир шел, опираясь на костыль, с каждым шагом идти становилось легче. Батюшка где-то там за ним семенил. Он больше не обращал на батюшку внимания. Он шел, лавируя очень ловко между оградками, помогая себе костылем совсем немного. Он почти не чувствовал боли. С тех пор, как он в первый раз встал на ноги после ампутации, ему еще никогда не было так легко идти. Захочу — и подпрыгну. Он оставил батюшку далеко позади себя. Беглым взглядом он скользил по надгробиям — почти все они были новехонькие, одинаковые. Из медальонов на него смотрели лица, лица, лица.

— Может, спросить у кого? — крикнул ему вслед батюшка. — Я пойду поищу сторожа, хочешь?

— Не надо, — сказал Кир, — одного я уже нашел.

Надгробие было такое же, как у всех, гранитное, серое. Вокруг могилы посажены чахлые цветочки, сорная трава выполота. Среди цветочков лежало что-то серебряное — портсигар? Это была завернутая в фольгу, надкушенная шоколадная плитка. Фотография в медальоне была очень давняя, еще школьная, наверное — фотография мальчишки, а не мужика. Фотография улыбалась во весь рот. Креста не было. Лейтенант Морозов был неверующий, и родители его, видать, тоже.

Кир достал из-за пазухи письмо. Оно совсем смялось, пропиталось потом и пылью. Он разгладил его как мог. Оглянулся — батюшка маячил недалеко, но не подходил. Кир уронил костыль. Опустился на колени — это движение с легкостью удалось ему, как раньше. Он положил письмо на могилу.

— Взводный, — сказал он, — ты прости меня, пожалуйста… Так вышло, блядь, так вышло… Ты прости меня, Мороз…

Взводный спокойно смотрел на него — широко расставленными, светлыми глазами. На чистый высокий лоб падал кокетливый чубчик. В Чечне этого чубчика не было. Взводный был красивый парень, медсестры, штабные девки и даже местные на него заглядывались. Морозовой повезло.

— Ну, прочитала б она это письмо… Ей бы от него, может, только хуже стало, больней. Она и так тебя любит, без письма…

Кир не очень-то своим словам верил. Но взводный поверил: улыбнулся еще шире. Тогда Кир поднялся с колен. Отряхнул штаны. Костыль он взял под мышку, потом подумал и повесил на шею. Вытащил бутылку и стаканчик, плеснул в стаканчик водки — совсем чуть-чуть. Взводный вообще-то был почти непьющий. Он больше сладкое любил — шоколадки. Кир наклонился и чокнулся с фотографией.

— За тебя. Пусть земля тебе будет… ну, сам знаешь.

В ответ раздался глухой звук — будто хлопает крыльями какая-то крупная птица.

Вот уже много дней Морозова почти не могла спать. Днем она нарочно себя загоняла до изнеможения, до упаду, надеясь, что сможет заснуть сразу, как в яму провалиться. И вроде бы вечером усталость наваливалась, до постели доходила едва-едва, а как свет погасит — все, ни в одном глазу. Малыш, малыш! Так и ворочалась целыми ночами, ревела, давилась слезами, выла как волчица, засыпала только к утру, тяжело, как помирала, а там уже будильник немилосердно вырывал ее — обратно, в постылую, ненужную жизнь.

А вот сейчас — на работе — хотелось спать, клевала носом. Спать было нельзя, цех маленький, а заказ поступил большой, все швеи до изнеможения пахали. Это мужику может показаться, что работа легкая, а сам посиди с рассвета до вечера за машинкой, согнувши спину. Швеи разговаривали друг с дружкой, не отрываясь от работы: про детей, про мужей, про чужих мужиков. Эти разговоры — про чужое счастье — были Морозовой невыносимы, но она научилась от них защищаться: брала с собой плеер с наушниками, наушники плотно надевала на голову. Дисков, чтоб слушать, у нее было только два, их дала ей подруга. Были диски, что он любил слушать, но она все их собрала и запрятала далеко-далеко, среди старых вещей. Дико больно было слышать песни, что он любил, хорошо, что он любил такие песни, какие в этом городе мало кто слушал. Забыть бы их поскорее.