Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба

– Есть, адъютант!

Гитлер отдал честь, щелкнул каблуками и вышел.

Хуго Гутманн устало опустился на стул и закурил. Каков фанатик! К счастью, с такими людьми можно сладить: они подчиняются приказам. Лучше не думать, что было бы, если бы они их отдавали… Он вздрогнул, и ему показалось, что табак отдает пеплом.

Госпиталь.

Всегда ли это высокое темное здание было госпиталем? Или оно было монастырем? Религиозной школой? Во всяком случае, монахини, белые проворные голубки, по-прежнему порхали из палаты в палату, шурша чепцами, устремляясь на бесконечные жалобы, звучавшие день и ночь, зачастую бессильные, властные, когда это было необходимо, и всегда готовые помочь.

Госпиталь.

Адольф Г. кое-что понял. Он был за кулисами войны, видел то, что скрывалось за декорацией, за фальшивыми стенами и фальшивыми окнами, – да, именно здесь, в госпитале, была реальная война.

Все эти здания, реквизированные и превращенные в лечебницы, все эти монахини, оторванные от молитв и ставшие сестрами милосердия, – все это значило, что война была величайшей артисткой своего времени. Первая причина смертности, она измышляла испытания для тех, кого не убивала. Подобно безумному гению, она ваяла, отнимая у кого ногу, у кого две, руку по плечо или по локоть, варьируя длину культей, искажая лица – о, враг симметрии! – делая кожу красной, лиловой, пылающей, другую бледной от внутреннего кровотечения, третью зеленоватой от гангрены, не приемля гладкого, предпочитая живое мясо, швы, корки, рубцы, гнойные незаживающие раны; эта любительница эскизов и набросков могла в одну секунду предать смерти далеко продвинувшуюся работу – своенравная, беспечная, ненасытная, не знающая границ в фантазии и силе.

Адольф Г. влюбился в сестру Люси. Его взгляд следовал за ней, как цветок подсолнечника за солнцем. В большой палате сестра Люси, излучая свет, хлопотала у коек. Он любил сестру Люси, потому что она была ошибкой. В этой юдоли боли и мук, где коварная смерть продолжала свою разрушительную работу, сестра Люси оставалась радостной. Ошибка. Радость. Ангел в аду. Ошибка. Радость.

Когда она, улыбаясь, склонялась над ним, ему казалось, будто она светится. Это было невероятно. Свет, добавленный к свету. И ее кожа, натянутая улыбкой, была не кожей, но сиянием. Адольф был уверен, что общение с сестрой Люси помогает ему лучше любого укола. Его сбивала с толку эта двадцатилетняя женщина, которая не старалась понравиться, но при этом нравилась всем. Он потерял ориентиры любителя удовольствия до такой степени, что, заметив однажды легкий пушок на ее верхней губе, устыдился, как если бы выругался при ней.

Его оперировали. Извлекли пулю и осколок снаряда. Опасались воспалений и даже кровотечений. Он не был спасен. Отнюдь.

Из-за приступов жара он как сквозь туман видел происходящее в бывшей трапезной, превращенной в палату. И все же ум его был достаточно ясен, чтобы понять два жутковатых ритуала: письмо и дальняя комната.

Когда кто-то из раненых угасал, сестра Люси подходила к нему и весело говорила:

– Вы не думаете, что хорошо бы написать письмецо вашей матери?

Как правило, раненый не понимал, что диктует свои последние слова, что это письмо будет потом залито слезами, тысячу раз читано и перечитано, что мать будет много лет будет носить его на себе, как драгоценность, чтобы сохранить на своем теле частицу покойного сына. С волнением при мысли о родных, с помощью сестры Люси, ласково подсказывавшей недостающие слова, умирающий из последних сил выполнял эту задачу.

Через несколько часов, следуя незыблемому ритуалу, санитарки выкатывали его кровать из палаты и, по слухам, отвозили в комнату в дальнем конце коридора, которую окрестили «смертной», чтобы никто не слышал стонов агонии.

Скажет ли он когда-нибудь сестре Люси, что любит ее? Любит так, как любят дети? Ему было хорошо в ее присутствии. Он улавливал что-то от излучаемого ею счастья. Как она отреагирует, если он скажет ей: «Я вас люблю»? Наверно, сочтет это вполне естественным и ответит не моргнув глазом: «Я вас тоже люблю». Почему нельзя всегда жить на этой высокой ноте человечности? Почему надо опуститься столь низко, чтобы взлететь на такую высоту?

А сестра Люси между тем как раз подошла к нему.

Сейчас он ей скажет. Но не успел он открыть рот, как она спросила своим чистым голосом:

– Вы не хотите написать письмецо вашей матери?

Гитлер был в бешенстве. Ему дали отпуск. Он протестовал, но Хуго Гутманн был непреклонен: