Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба

Назавтра вся Германии говорила, что на самом деле фюрер не выступал ни в Берлине, ни на радио, что он прикован к постели нервной депрессией и послал вместо себя двойника.

Слухи его доконали, и он действительно слег.

– Как! У вас нет Адольфа Г.? У меня в гостиной три его работы.

– Этот Адольф Г., в Париже только о нем и говорят.

– На днях Ротшильды даже устроили вечер в его честь.

– И Вайли сделают то же самое в следующем месяце.

– Угу, модный художник.

– Больше чем модный, дорогая, ведь мода устаревает. А у него есть стиль.

– Мой муж купил большое полотно для нашего дома в Нормандии. Нам повезло, он в основном пишет малые формы. А ведь подобрать картины, которые можно повесить над лестницей в огромных домах, очень сложно.

– Не сочтите за нескромность, сколько вы заплатили?

– За дом? Это наследство.

– Я имею в виду картину.

– Четыреста тысяч франков. Но она того стоит. Поверьте мне. Дорого, но она того стоит.

– Все-таки… Он стоил вдвое меньше три месяца назад.

– И будет стоить вдвое дороже через три месяца. Цены на Адольфа Г. растут. Красиво, радует глаз, не слишком вычурно и вдобавок отличное вложение.

– Кстати, об имени, Адольф Г. – еврей или немец?

– И то и другое, дорогая.

– Невероятно, не правда ли, сколько еврейских и немецких артистов стали сегодня властителями дум в живописи? Мы живем в еврейско-немецкую эру.

– Не только в живописи, дорогая, но и в музыке. Шёнберг, Вайль, Хиндемит. И крупнейшие дирижеры – Бруно Вальтер, Отто Клемперер, Фуртвенглер.

– Фуртвенглер еврей? Вы уверены?

– Совершенно.

– Ну, Адольф Г. уж точно еврей. Его тесть не кто иной, как Йозеф Рубинштейн, один из столпов сионизма в Германии.

– Понятно!

– Что понятно?

– Я сказала: понятно.

– Да, но вы как будто на что-то намекаете.

– Я сказала «понятно», потому что теперь понимаю, почему Ротшильды…

– Нет-нет. Они просто любят артистов. Пикассо сегодня тоже еврей.

– Только сегодня?

– Вы сами-то были на приеме у Ротшильдов?

– Конечно.

– Ну и какой он, этот Адольф Г.?

– Очень красивые глаза. Просто завораживающие. В остальном обычный. Даже банальный. Но глаза…

– С кем он был?

– С молодым человеком, писаным красавцем, ну просто ангел во плоти. Он представил его как своего ученика и секретаря.

– Да полно! Этот эфеб – его любовник, можете не сомневаться.

– Почему вы так говорите?

– Потому что все они… такие, артисты. Я не знаю ни одного артиста, который жил бы нормальной жизнью.

– Ну что за вздор! По вашей логике и Пикассо гомосексуалист.

– А что, Пикассо разве не гомосексуалист?

– Мой фюрер, вы должны показаться людям.

– Нет.

– Вы нужны народу.

– Нет. Я показываюсь только после побед. Без триумфа мне не хочется говорить. Из-за никчемности моих генералов у меня нет больше случая. Нет! Нет и нет!

– Мой фюрер, как министр пропаганды, я нуждаюсь в вашем несравненном присутствии. Мы должны снять фильмы, сделать фотографии. Было бы хорошо, если бы вы посетили города и районы, пострадавшие от воздушных налетов.

– Что? Вы хотите обессмертить меня на пленке среди развалин? Чтобы я признал нанесенный ущерб? Вы с ума сошли?

– Населению это понравится, немцы почувствуют, что вы разделяете их мучения. Вы могли бы также посетить раненых в госпиталях. Все это продемонстрирует вашу способность сострадать.

– Сострадание? Не смешите меня.

– Нельзя слишком долго пренебрегать народом. В конце концов, именно он – движущая сила наших боевых действий.

– Бросьте, всю работу делаю я. Я подрываю свое здоровье, чтобы удержать наши цели. Я сплю меньше трех часов за ночь.

По этому пункту ретивый Геббельс не мог возразить вождю: на Гитлера было больно смотреть. Напряженный, красный, наполовину седой, с воспаленными глазами и сгорбленной спиной, он зачастую не сразу подбирал нужные слова, а его левая рука дрожала, и он ничего не мог с ней поделать. Он отказался от образа жизни дилетанта – долгие ночи, послеобеденный сон, ежедневный отдых перед киноэкраном, болтовня об искусстве и волнующие часы в мечтаниях перед архитектурными макетами. Увязнув в войне и решив лично командовать всеми операциями, он превратился в фанатика работы – увы, непродуктивной. Круглосуточные размышления оказывались бесплодными. Постоянное умственное напряжение надломило его, хоть он и не желал этого признавать. Гитлер скрывал – даже от самого себя, – что блистает только на трибуне, а эффективен лишь в агрессии. Любитель, халтурщик. Непрофессионал, особенно по части обороны.