Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба

«Бугатти» въехал на авеню Монтеня.

– Скажи мне, мой милый бош, ты любишь балет?

– Да. Конечно.

– Ты сказал «конечно» – это значит, что ты его не любишь, но считаешь себя обязанным любить.

Адольф улыбнулся:

– Это правда. Я всегда предпочитал оперу. Особенно Вагнера.

– О, Вагнер, нет, я не могу! – воскликнула Одиннадцать-Тридцать. – Это музыка для секты. Кто не с нами, тот против нас. Это обращается не к вкусу, но к страсти.

– Может быть, ты и права.

– Может быть? На все сто!

Адольф облегченно засмеялся. Обуржуазившаяся Одиннадцать-Тридцать в выражениях по-прежнему не стеснялась.

Он припарковал машину, и они под ручку направились к театру на Елисейских Полях.

– Скажи, мой бош, ты на мне когда-нибудь женишься?

– Почему ты хочешь, чтобы я на тебе женился?

– Чтобы ты стал моим вдовцом.

– Одиннадцать, не начинай снова, забудь эти глупости про предсказания и раннюю смерть. Ни на секунду в это не верю.

– Ладно. Допустим, я доживу до глубокой старости, но ты на мне женишься?

– Я женюсь на тебе, когда разлюблю.

Он считал свою фразу красивым признанием в любви и удивился, когда она ответила сдавленным голосом:

– Ну так поторопись, мой бош, поторопись.

Он остановился и смерил свою спутницу взглядом:

– Почему ты так говоришь? Потому что я слишком много работаю и у меня нет времени на…

– Да.

Досадливым жестом он отмахнулся от проблемы:

– Мы с тобой скоро поедем к морю, отдохнем, хорошо проведем время вместе.

– Да, мой Адольф, давай поедем. Я люблю хорошо проводить время с тобой. И не люблю, когда это время становится прошедшим временем.

Он наклонился и поцеловал ее в губы.

– Так поедем?

– Поедем.

– Я люблю тебя, Одиннадцать, ты это знаешь. Я люблю тебя.

– Я знаю. Но со мной надо работать вручную, чтобы это не было слишком абстрактно.

Рассмеявшись, они снова поцеловались.

Приободрившиеся, очень собой довольные, они выглядели великолепной парой, когда входили в переполненное, шумное, благоухающее фойе театра.

Одиннадцать-Тридцать показала на молодого человека, похожего на греческую статую, который стоял, прислонившись к колонне.

– Посмотри на этого парня. Красивый, правда?

– Да. Кто это?

– Это Ларс Экстрём, первый танцовщик Шведского балета.

– Вот как? А ты откуда его знаешь?

– Я отлично его знаю, – сказала она, – это мой любовник.

– Я никогда не был антисемитом.

Гитлер, закинув ногу на ногу, с чашкой чая в руке, произнес это со спокойствием человека, свободного от предрассудков и решившегося сказать наконец правду.

Американский журналист вздрогнул:

– Простите?

– Я никогда не был антисемитом.

Гитлер зажал журналиста в тисках своего взгляда. Тот, правда, еще трепыхался.

– Однако в ваших речах вы иногда призывали к расовой ненависти.

Гитлер поднял глаза к потолку, вздохнул, потом наклонился вперед и доверительно сообщил:

– Народ не понял бы меня, поступи я иначе.

Глаза журналиста блестели от возбуждения. Он получил сенсацию: Гитлер на самом деле не был антисемитом, он лишь притворялся таковым из оппортунизма. Он многословно поблагодарил и помчался диктовать по телефону свою статью.

Гитлер посидел один в баре большого отеля, улыбаясь своему отражению в зеркале: сработало. Путч-посмешище был благополучно забыт, и нацистская партия набирала все больше голосов на каждых выборах. Гитлер входил в число виднейших политических фигур Германии, о нем писала национальная и международная пресса, его фотограф Хофман рассылал тщательно отобранные портреты. К его великой радости, противники по-прежнему его недооценивали, видя в нем соперника безобидного, ибо слишком непохожего, слишком склонного к трансу, к гневу, к исступлению и мистике; им было невдомек, что эпоха, уставшая от традиционных политиков, любила его как раз за это: он представлял себя средством от апокалипсиса, почти божественным спасителем-целителем, способным поднять Германию из руин.

– Дядя Альф? Где мой дядечка Альф?

Вошла Гели в облаке мехов и духов. Завидев Гитлера, она выгнулась и помахала ему, потом подошла, покачиваясь на высоченных каблуках новеньких туфель.

– Здравствуй, дядя Альф, жаль, что тебя не было на моем уроке пения: мне удалось взять ре. Правда-правда. Не ре четвертой октавы мыши в мышеловке, нет. Настоящее, певучее, чистое, долгое, почти как у Элизабет Шуман. Что ты пьешь? Чай? Фу! Нет, мне «Кровавую Мэри». Да, почти как Элизабет Шуман или Мария Ивогюн, ты бы гордился мной, дядечка. Должна сказать, я это нечаянно. Я думала, мой голос ниже, так вышло. Ну что, несете мне «Кровавую Мэри» или вам прислать помидорную рассаду? Как все прошло с твоим американцем? Да, конечно, ты же у меня блеск. А он красивый, этот журналист?