Александр Шленский - Пластилиновые гномики, или Поездка в Мексику

Я вернулся обратно в Москву, занялся своими аспирантскими делами, даже нашел себе программистскую халтуру, но жил при этом в каком-то странном оцепенении. Ломка по Лене, вроде, прошла, но и прежнее состояние не вернулось. Даже знакомые замечали эту перемену, они говорили «ты, Валера, какой-то как замороженный, ты из Воронежа в Москву не на рефрижераторе добирался?». Я старался изобразить в ответ веселую улыбку, но она у меня почему-то перестала получаться, хотя раньше с этим у меня проблем не было. О Ленке я почему-то старался не думать, и в последние дни разлуки у меня это выходило неплохо. Странно, нелогично, вроде можно было уже наоборот, вспоминать и готовиться. Но вот почему-то нет, какая-то боязнь, что-ли. Как говорит Лариска, когда не хочет вдаваться в подробности мотивов своего поведения, « причуды организма ».

Потом мне неожиданно позвонила Ленкина мама, и сказала, что Лена приезжает через два дня, и у нее будет тяжелый чемодан, и надо ее непременно встретить. Вот так, время и прошло…

Я тогда как-то невесело подумал: встречу, конечно… Но что-то меня точило, как-то не так у меня стало на душе, как было в первые дни нашего резко прерванного на месяц романа. Нет, на первом месте даже не ревность и даже не обида. Это какая-то боязнь глобальной перемены в жизни, быстрое отчуждение после слишком быстрого и бурного сближения. Когда Лена уехала, я чувствовал себя как наркоша, которого рывком сдернули с иглы. И вот, едва я успел пройти через ломку и освободиться от наркоты, а уже опять настало время садиться на иглу. Но организм успел измениться, и уже непонятно, как оно теперь пойдет, после перерыва.

Почему именно эта женщина так преображает мой внутренний мир, почему она на меня действует таким образом? Хотя, впрочем, сейчас уже, пожалуй, так сильно не действует, но привычка к тому, что Ленка где-то рядом, что она должна быть где-то рядом, все равно осталась, вот потому-то мне и сейчас без нее так плохо. Мне без нее плохо, но и с ней, когда мы ругаемся, тоже бывает ой-ей-ей как плохо… Сколько раз уже выясняли отношения за пять-то лет! Больше, чем надо – это точно. Может, Ленка была права, и не надо было нам так сразу жениться, не узнав друг друга толком?

Блин, интересно-то как! Вот перечитал, что наваял, и получается так, как будто я живу не сейчас, а тогда, пять лет назад, Пишу, вроде оно все только что случилось, а что-то из того, что уже давно прошло, еще только будет. Вроде как переживаю все заново, даже сердце колотится, вот как интересно! Интересно, а как оно у настоящих писателей, которые не про себя пишут? Говорят, когда у Горького в книжке кого-то зарезали ножом, то сам Горький, когда это написал, почувствовал боль в груди, и у него у самого на этом месте, в какое зарезали его героя, появилось красное пятно. Если так, то я уже прямо писатель! Прямо Толстой, Горький, Чехов, Мейерхольд! Целый рассказ «Муму» получается! Скоро буду описывать, как Герасим бросил Анну Каренину под поезд, если так дальше пойдет.

Вообще, все правильно. Это я там, в России жил, как жилось, любил как любилось, а здесь я пока не живу, а только выживаю, существую и приспосабливаюсь. Ну и ладно, излил душу на виртуальной бумаге, вроде полегчало. Может, и дальше так писать? Таки психотерапия, как сказал бы Саша! Он мне вчера звонил на работу, спрашивал, как дела. Очень мило с его стороны… Только что я ему скажу? «Все хорошо, спасибо, товарищ бывший начальник!»? Как же это замечательно, когда человек вот так умеет быть счастлив один. Хотя, может он и не счастлив, и не несчастлив, а просто живет себе на свете и живет, день за днем. Я и таких людей встречал. В чем-то им жить даже легче. А таким, как я, обязательно счастье подавай! Да только где же его на всех набраться-то?

Сегодня говорил с Ленкой по телефону, поздравил ее с первым апреля. Сказал «Лена, у тебя вся спина белая!». Это у нас такая традиция, я ее каждый год так поздравляю. Я еще помяукал в трубку, а потом пытался поурчать, но вдруг отчего-то перехватило в горле, я закашлялся и кашлял минуты две и толком не мог разговаривать, только зря полтора доллара потратил. Наверное, от волнения. Надо было прокашляться и перезвонить, а я не догадался. У Ленки есть кошка, собственно, она и у меня тоже была, пока я не уехал в Америку оставив в Москве Ленку, кошку и тещу.

Кошка умеет мяукать разными голосами, в зависимости от того, чего она просит или даже, потеряв совесть, нагло требует, подняв мохнатую морду и неодобрительно глядя в глаза. Я ей говорю: кошка, ты в натуре совсем наглость потеряла! и даю ей кусочек сырого мяса, подняв повыше. А она встает на задние лапы ловит его лапами и зубами, опираясь на пушистый хвост. Умора! Жалко, камеры не было – заснять это безобразие. А теперь камера есть, Hewlett Packard и к тому же digital… Вот она, камера лежит, а кошки то и нет. Есть у нашей кошатины один особенно мерзкий голосок, которым она мяукает, когда бежит к дивану, оглядываясь, и зовет за собой. А на диване она ходит взад и вперед, зазывно потягивается, а затем делает «плюх» на бок и подставляет теплое шелковистое брюхо, чтобы гладили. А когда гладишь ей брюхо, она развратно извивается и громко, сладострастно урчит. Я придумал для кошки в этом состоянии специальное слово: мерзокошкие. Ленке слово понравилось, и она тоже стала называть урчащую развратную домашнюю скотину мерзокошкием. И при этом исступленно, истерично гладить.