Дэвид Шиклер - Четвёртая сердитая мышь

Комики – не мужчины, – сказал Джереми. Он обращался к своему старому однокашнику, Патрику Рилу. Теперь Патрик работал на Уолл-стрит. Он был известным сердцеедом и носил с собой пистолет.

– Русские – вот настоящие мужчины, – сказал Джереми. Патрик пожал плечами.

– Посмотри на этого парня, – Джереми кивнул на эстраду, где один из комиков пищал в микрофон, как ребенок.

– Он разыгрывает сценку про свидания, – пояснил Патрик. Джереми взял в рот кубик льда из виски. Он катал его там, пока у него не заломило зубы.

– Он высмеивает идиллические романы, – сказал Патрик.; Русские, подумал Джереми, не разыгрывают сценок.

Была самая обычная среда, когда Джереми Джекс стал Четвертой Сердитой Мышью. Это случилось быстро, и если бы у Джереми хватило времени на то, чтобы посовещаться со своей внутренней тьмой, он, наверное, отказался бы от этой роли. Но когда Майкл Хай влетел в комнату, Джереми был вялым после ланча.

– Вызови скорую, – сказал Майкл.– Четвертая Сердитая Мышь в обмороке.

– Что случилось? – спросил Джереми, Майкл покачал головой.

– Он ругал Первую Добродушную Мышь и вдруг упал. Гипервентиляция или еще что-нибудь.

В пьесе «О мышах и мышах» было восемь персонажей: четыре Добродушных Мыши и четыре Сердитых Мыши.

Все восемь актеров надевали почти одинаковые костюмы – мыши отличались друг от друга только по цвету панталон и манере двигаться. Например, Вторая Добродушная Мышь иногда выбивала чечетку, а Третья Сердитая ездила верхом на других мышах.

Оказалось, что дело серьезное. У Четвертой Сердитой Мыши, заядлого курильщика, произошел коллапс легкого.

– Джереми, – Майкл поманил Джереми в кабинет. Было четыре пополудни, по-прежнему среда. Скорая приехала и уехала. – Джереми, – повторил Майкл. Он говорил тихо, чуть ли не благоговейно. – Ты нужен «Лукасу».

– То есть? – спросил Джереми. Майкл сжал его руку повыше локтя.

– Ты должен стать Четвертой Сердитой Мышью.

– Черта с два.

– У нас нет дублера. – Лицо Майкла было серьезно. – А премьера уже в пятницу.

– Позвоните в профсоюз, – сказал Джереми. Майкл нахмурился.

– По возможности в «Лукасе» стараются обходиться своими силами.

– По возможности, – сказал Джереми, – я стараюсь не изображать грызунов.

– Не валяй дурака, Джереми. – Майкл тянул пальцем в калькулятор. – Я буду платить тебе полторы сотни за вечер, пока мы не подыщем на замену профессионала, если в этом возникнет нужда. Роль почти без слов, спектакль будет идти два месяца, и ты знаешь его назубок. Вдобавок…

– Вдобавок что?

– Вдобавок, я подозреваю, что ты понимаешь душу Четвертой Сердитой.

– У нее нет души, Майкл, бога ради. Это просто паршивая мышь.

Майкл щелкнул пальцами.

– Ага! Вот оно. Как ты сейчас произнес. Это тон Четвертой Сердитой. Ее Weltanschauung***.

– Нет и нет, – сказал Джереми.

– Три сотни за вечер, – сказал Майкл.

– По рукам, – сказал Джереми.

Репетиция началась двадцать минут спустя. Джереми облачился в костюм гигантской мыши и вышел на сцену. Остальные мыши столпились вокруг.

– Это еще кто? – спросили они.

– Это я, – ответил Джереми. В мышиной голове, прикрепленной к костюму с помощью петель, было тепло и душно. Джереми смотрел наружу через щелочку во рту мыши. – Джереми Джекс, – сказал он.

Третья Добродушная Мышь уперла лапы в бедра.

– Майкл. Это абсурд.

– Да, – сказала Первая Сердитая Мышь. – Мы профессионалы. Нельзя же взять и сунуть какого-то администратора в…

– Парень знает свою роль, – сказал Майкл Хай. – Кроме того, у Четвертой Сердитой только одна реплика. Четвертая Добродушная Мышь похлопала Джереми по спине.

– Дадим человеку шанс.

– У него в роду были актеры? – спросила Третья Сердитая Мышь.

– Он внук Робби Джекса, – сказал Майкл. Все мыши закивали: это звучало впечатляюще.

– Давайте его послушаем, – предложила Первая Сердитая. – Пусть произнесет свою единственную реплику. Майкл попросил Джереми подняться на крышу – гигантскую выступающую часть декораций. Именно оттуда Четвертая Сердитая должна была произносить свои слова.

– Валяй, Джекс, – сказал Майкл.

Джереми оглядел сверху пустые кресла в зрительном зале. На потолке вспыхнул прожектор, высветил его. Три сотни за вечер, напомнил себе Джереми.

– Не робей, сынок! – завопила Четвертая Добродушная Мышь.

Джереми набрал в грудь воздуху.

– А вот и я! – выкрикнул он.

Через две недели произошло невероятное. Нью-Йорк влюбился в спектакль «О мышах и мышах». Рационального объяснения этому не было. На протяжении последней декады любимцами манхэттенской театральной публики становились то люди, залитые синей краской, то безумцы, пинающие ногами мусорные баки, так что популярность восьми гигантским мышам обеспечил, возможно, лишь удачный выбор момента. Как бы то ни была автор «Мышей и мышей» рвал и метал. Он задумывал свою пьесу как тонкую аллегорию на тему противоречивости человеческой души, а зрители сочли ее неимоверно смешной. От спектакля, как от классических голливудских мультиков, были в восторге и дети, и взрослые. Сьюзен Март, которая вела в «Нью-Йорк таймс» критическую колонку «Мартовские иды», заявила, что «эти восемь мышек непринужденно и очень убедительно демонстрируют нам всю тщету человеческих притязаний на серьезность и основательность. Кто мог ожидать от „Лукаса“ такого прелестного подарка?» Особенно громких похвал удостаивалась Четвертая Сердитая Мышь. Второстепенный персонаж в неброских голубых панталонах, она произносила на сцене всего несколько слов, но в ее неуклюжей манере, в бестолковых метаниях туда-сюда среди ее лопоухих товарок было что-то, вызывающее глубокую симпатию публики и взрывы аплодисментов.