Пол Боулз - Пусть льет

— Полагаю, — едко сказала англичанка, — теперь вы нам скажете, что мы больше не можем выбирать между добром и злом? Мне кажется, в вашей повестке дня это следующий пункт.

«Боже, как этот человек претенциозен», — думала Дейзи. Ей становилось все скучней и беспокойней, и она играла пальцами Даера. А Даер говорил себе: «Не хочу я слушать эту белиберду». Он никогда не был из тех, кто считает, будто дискуссия об отвлеченностях способна привести к чему-то, кроме дальнейшей дискуссии. Однако же он слушал, быть может, потому, что в глубокой своей самовлюбленности ощущал, что Холлэнд неким манером говорит сейчас о нем.

— А, вот оно что! — сказал Холлэнд, изображая голосом бесконечное терпение. — Добро и зло — как белое и черное на листке бумаги. Чтобы их различать, вам нужен хотя бы отблеск света, иначе вы и бумаги не увидите. И сейчас оно все так. Слишком темно стало, не различишь. — Он хмыкнул. — Мне -то не надо рассказывать о Темных веках. В данный момент никто не может претендовать на то, что знает, где кончается белое и начинается черное. Нам известно, что и то и другое есть, вот и все.

— Ну, должна сказать, я рада слышать, что хотя бы это мы знаем, — раздраженно сказала англичанка. — А то я уже было собиралась заключить, что совсем никакой надежды нет. — Она рассмеялась насмешливо.

Холлэнд зевнул.

— О, все само уладится, не волнуйтесь. А до тех пор лучше тут не быть. Но если кто-то после еще останется, они все починят неразумно и мир снова станет счастлив.

Дейзи рассматривала ладонь Даера, но свет был слишком тускл. Она отпустила его руку и принялась поправлять себе прическу, готовясь встать.

— Enfin , [74] Зд .: Словом (фр.) . все это звучит не очень обнадеживающе, — заметила она, улыбаясь.

— А оно и есть безнадежно, — с жалостью сказал Холлэнд; ему очень нравилась роль диагноста болезней цивилизации, и он всегда выводил неутешительный прогноз. Перед восприимчивой аудиторией он был бы счастлив продолжать это всю ночь.

— Прошу прощения. Мне нужно еще выпить, — сказал Даер, вспрыгивая на ноги.

Он сделал несколько шагов вперед, полуобернулся и улыбнулся Дейзи, чтобы не показаться грубым, и увидел, что миссис Холлэнд поднялась из своего неудобного положения на полу и заняла то место на диване, которое он только что освободил. После чего Даер продолжил, выбрался в дверь, оказался на балконе, на влажном ночном ветру. Там, казалось, нет причины, по которой ему бы не спуститься по широкой лестнице, поэтому он мягко сошел вниз и двинулся по дорожке в темноте, пока не набрел на стену. Там стояла скамья; он сел в тишине и уставился перед собой на ближайшие силуэты движущихся ветвей и лоз. Ни музыки, ни голосов, даже фонтанов здесь не было слышно. Но раздавались звуки поближе: терлись друг о друга листья растений, стебли и стручки, затвердевшие от зимы, трещали и тряслись, а высоко на пальмировой пальме неподалеку сухие шлепки огромного веера ветки (она скрывала и раскрывала некую группу звезд, маша взад-вперед) хлопали, как старая сетчатая дверь вдали. Трудно было поверить, что дерево на ветру способно производить такой жесткий, невнятно механический шум.

Какое-то время он довольно тихо сидел в темноте, в уме — ничего, кроме осознания естественных звуков вокруг; он даже не отдавал себе отчета, что рад этим звукам, пока они промывают его, что он дает им себя очистить от ощущения горькой тщетности, наполнявшей его последние два часа. В кустарнике у подножия стены вихрился холодный ветер; Даер обхватил себя руками, но не шевельнулся. Вскоре ему придется встать и вернуться на свет, вверх по ступеням в комнату, чей хаос лишь яснее воспринимался из-за учтивых жестов людей, ее наполнявших. Теперь же он оставался сидеть на холоде. «Вот он я», — снова сказал он себе, но на сей раз мелодия, такая знакомая, когда из нее ушел смысл, слабо преобразилась призраком новой гармонии под ней, едва ощутимой и в то же время, просто потому, что она там есть, предполагающей направление, в котором нужно двинуться, отчего три эти несказанные слова были не просто бессмысленным повторением. Он мог бы говорить себе: «Вот он я, и что-то произойдет». Крохотное обещание возможной перемены подвигло его на физическое движение: он расплел руки и закурил.

А в комнате Юнис Гуд, постепенно напиваясь немного больше обычного (присутствие стольких людей вокруг нее часто приводило к таким излишествам), вся изнервничалась. Недавно пришедший гость, молодой человек, которого она не знала, а он, несмотря на свой европейский наряд, был, очевидно, мусульманин, подошел к Хадиже, когда они с Юнис стояли вместе у фонографа, и приветствовал ее, как знакомую, по-арабски. К счастью, Хадиже достало сообразительности ответить: