Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

Человек бродил, нагибался, что-то собирал. Огненный куст скоро зацветет вновь. Она бесшумно соскользнула с дерева, опираясь на крепкие, как у кенгуру, задние лапы, отличающие рысь от всех прочих лесных кошек.

Охваченное желтым заревом небо окрашивало снег в нежные тона, всюду ложились голубые тени. На макушках сосен и елей нежно и звонко перекликались, располагаясь на ночь, последние синицы; в густых верхушках им не страшна была большая сова, чье хищное «угу» уже глухо и угрожающе доносилось откуда-то.

Гриша с любопытством прислушивался к той стороне, откуда — ему казалось — несся этот хищный клич большой свирепой совы. Ему бы очень хотелось взглянуть на это сильное ночное страшилище. Он испытывал странное тяготение ко всей этой звериной жизни, в которую за последнюю неделю погрузился и он сам. Пока до него не донесся голодный вой волков, которыми его пугали в детстве, пока ему не преградил дорогу огромный рычащий медведь, а кривоногий, клыкастый дикий кабан не уставился в него мутным, кровавым взглядом — в нем жила лишь жгучая страсть к наблюдению за играми и повадками зверей. Но в нем уже давно исчезла всякая страсть к охоте — с тех пор как царский мундир превратил его сначала в охотника на людей, а затем в пойманную дичь. Он и раньше был не более склонен к охоте, чем любой занятой человек. Но именно теперь, после своего освобождения — своего воскресения из мертвых, как он думал про себя, — от него излучалось столько доброты и незлобивости, что он был бы совершенно неспособен убить живое существо просто так, из озорства.

Он не мог бы, конечно, отрицать, что испытывает некоторый страх, сидя один у огня среди окружавшего его мрака, а уж без огня… Огонь помогал ему держать на почтительном отдалении от себя всех тех, за кем он так охотно наблюдал бы: маленьких, злых хищников — куниц, ласок, хорьков, бесшумно летающих сов, диких большеголовых кошек с черными полосами по светлой шерсти, которые, должно быть, водились здесь.

Под зеленым небом медленно ложились на снег голубые сумеречные тени, лесные склоны были окутаны иссиня-черной стеной, причудливо спускавшейся к искусственной, развороченной снарядами просеке. Пора вернуться к окопу, перед которым он соорудил костер и после долгих трудов приспособил на ночь для жилья, использовав для этого кусок сохранившегося еще настила. Гриша озабоченно ворчал, не находя на орудийных площадках и в снарядных погребах ни единой пригодной доски. Обычно немцы не забирали их с собой. Какая отступающая батарея могла позволить себе роскошь нагрузиться бревнами?

«Ладно, — подумал он, — если их забрал черт, то, наверно, они ему понадобились». И, прощупывая дорогу зонтиком, прикрепив лук и стрелы поперек хлебного мешка, он стал преодолевать высоту, из-за которой четвертое орудие батареи метало в воздух свои снаряды. Он уже научился легко распознавать и избегать забитые снегом воронки. Вдавленные в землю, растаявшие от полуденного солнца и вновь замерзшие, они выделялись на снегу, словно слегка ушедшие вглубь ледяные круги.

С большим удивлением заметил он там, на снегу, в добрых тридцати шагах от себя, зверя тускло-серого цвета, который изогнулся и застыл, нагло уставившись на него. Гриша не имел представления о рысях. Но он тотчас же понял, что этот зверь с горбатым крупом — не собака. Наверно, бедная, полумертвая от голода дикая кошка, которая рассчитывает на заячьи кости, после того, как он обглодает их. Он поманил ее, крича «мяу» и щелкая пальцами в рукавицах, однако это плохо выходило у него.

— Тут тебе раздолье, стерва ты этакая!

Вся скорчившись, парализованная страхом, яростью и нерешительностью, рысь казалась не больше хорошей овчарки и выглядела гораздо менее опасной, чем была на самом деле, — с ее мощными задними ногами, загнутыми когтями на лапах, похожих на лапы маленькой пантеры, и убийственно острыми зубами; губы она с тихим ворчаньем оттягивала назад, что придавало всей морде насмешливое выражение.

А Гриша, пораженный поведением незнакомого зверя и все пристальнее вглядываясь в него, внезапно нашел, что это существо похоже на него. Его сильно позабавило, что он узнал в нем свое круглое лицо, обрамляющую лицо бороду, свои слегка раскосые пронзительные светлые глаза, короткий широкий нос и крепкие челюсти. И, уперев руки в бока, он захохотал, словно мальчик, от всей души, как не хохотал с той поры, когда Алеша забавлял его своими шутками.

— Ступай сюда, братец! Ступай к огоньку, братишка! — закричал он, и новый взрыв раскатистого смеха огласил сумеречную тишину леса.