Арнольд Цвейг - Спор об унтере Грише

— Как же, дорогой Шиффенцан, моему военному судье — а он ведь человек толковый, не правда ли? — впредь определять, какой инстанции являются подсудными такого рода дела? Раз вы попросту навязываете нам вашу премудрость, то вам, следовательно, никогда нельзя более и дела дать в руки?

Шиффенцан начинает сердиться. Ребенком, что ли, считает его этот старый осел?

Если кто-либо и ждет объяснений, — возражает он, пока еще придерживаясь делового тона, — то это как раз он, Шиффенцан… Он ясно и недвусмысленно выразил свою волю, требуя прекращения такого положения, когда человек, приговоренный к смерти, — бунтарь и паршивый большевик — все еще продолжает жить. И вместо того чтобы просто подчиниться его решению, к нему суются со спорами об юрисдикции, крючкотворством, междуведомственной манией величия!

Он, Шиффенцан, несет ответственность за то, чтобы победа осталась за немецким оружием, поскольку речь идет о восточном фронте. На его обязанности лежит поддержание дисциплины в войсках. На фоне этих больших задач пустые пререкания о праве и несправедливости яйца выеденного не стоят. Ему ли, Шиффенцану, подрывать авторитет господ генералов. (Звучит совсем по-фридриховски! — саркастически думает Лихов.) Но меньше всего он ждал, что ему придется спорить с его превосходительством фон Лиховым по поводу такой ничтожной штуки, как подсудность какого-то дела.

Лихов слегка поклонился.

Он очень благодарен за лестное о нем мнение. Однако на самом деле тут речь идет вовсе не об одной подсудности. Дело в праве! Дело в том, чтобы суд в Пруссии всегда и для всех оставался справедливым, как сказано в библии: «Одинаковые весы, одинаковые меры, одинаковые гири должны быть у тебя как для себя, так и для чужого, стоящего у твоих врат». Фон Лихов цитировал наугад, и у него дрожали колени.

В знак согласия Шиффенцан вежливо поднял руку.

— Конечно, одинаковое право для всех! Но именно поэтому исключения недопустимы. Так как ежедневно в среднем около тысячи человек приносятся в жертву во имя победы Германии, то какой-то русский дезертир, позорно сбежавший со своего поста из лагеря для военнопленных, должен быть в числе жертв.

И он любезно улыбнулся, придя в хорошее настроение оттого, что ловко поймал старика в им же самим закинутую петлю.

Но и Отто Гергард фон Лихов тоже улыбнулся: Шиффенцан попался! Он завлечен в такую чащу, где ему, этому педанту, не так-то просто охотиться.

Коллега подошел к делу совершенно правильно. В эту войну и днем и ночью гибнут почетной смертью ни в чем не повинные люди. Но, к сожалению, он вынужден обратить внимание коллеги на небольшую логическую погрешность в его рассуждениях.

— Дайте мне высказаться, — воскликнул он, когда Шиффенцан открыл рот. — Разве я посылаю своих людей в огонь с намерением уничтожить их? Будь на то моя воля, милостивый государь, все они до единого вернулись бы домой! И если на деле не так, то я с болью подчиняюсь ходу вещей, — поскольку война является тем последним средством, которое даст возможность проецировать судьбы народов в небесах. Вы же, напротив, приносите намеренно в жертву невиновного, как это всем известно, человека, полагая, в соответствии с вашими земными целями, что тем самым вы служите государству. Солдат всегда идет в бой еще с какой-то степенью вероятности, что он вернется из боя живым. Русский же, о котором здесь идет речь, должен быть, на основании закона, беззаконно убит. И тут вы осмеливаетесь ставить знак равенства?

Шиффенцан кивнул.

— Да, осмеливаюсь. Если солдат Майер отказывается повиноваться, его расстреливают. А что такое ваша прекрасная надежда на возвращение? Если сегодня ему повезло, то все равно завтра он падет мертвым. Будем трезво смотреть на вещи, ваше превосходительство. Ведение войны как раз и имеет своей технической задачей — указать нашему богу границы его компетенции. Дело, которое так волнует вас, ваше превосходительство, ясное, четкое дело, оно мне очень по вкусу. Государство — вот все, индивид же — просто вошь.

Фон Лихов откинулся на спинку стула и тихо сказал:

— Живи я по вашим правилам, наверно, я чувствовал бы себя чем-то вроде собаки-таксы. Я знаю, милостивый государь, во имя чего я здесь, под вашей лампой, ратую за несчастного русского. Это нечто большее, чем ваше государство, это — мое государство, носитель идеи вечности! Государства, словно сосуды в теле, стареют и лопаются. Там, где государства уже не служат духу господа, они рушатся, как карточные домики от дуновения ветра. Я ведь, господин генерал Шиффенцан, хорошо знаю, что соблюдение права и упование на бога были столпами Пруссии. И поэтому я не хочу слышать о том, чтобы эти столпы подрывались.