Дмитрий Долинин - Здесь, под небом чужим

Я хорошо знал этого несчастного – смешного, дряб лого, высокого, неуклюжего и, в сущности, совершенно безобидного пожилого господина, который с удовольствием играл городничего в гоголевском «Ревизоре». Весть о его гибели заставила меня чуть ли не расплакаться. Смертей я за войну навидался, но то были смерти в бою, когда и убийца и убитый вооружены и готовы и убить, и быть убитыми. Медицина часто бывает немощной, раненые умирали у меня на руках, ничего не поделаешь. Тут же было нечто иное. Неожиданная и жестокая расправа с ничего дурного не подозревающим человеком. Он бюрократ, чиновник, не более. Смерть его должна была свершиться в свое время, отмеренное усталостью организма. А тут такое злодейство. Представил я ругань, гогот и звериные морды разнузданной матросни и ужаснулся. Знак времени, решил я. Нечто подобное теперь станет повторяться. Моя Принцесса, моя Маша только лишь из-за своего родового происхождения в опасности. Нужно что-то делать. А что?

Мы решили, что ей стоит уехать в Петроград, а я присоединюсь к ней, как только там освободится обещанная вакансия. Будет ли в Питере безопаснее? Неизвестно. Но там ее отец с мачехой, ее сводный брат. Семья. Правительство рядом. Как бы я не ворчал по его поводу, но все же, все же – в правительстве приличные образованные люди, думали мы, они не дадут свершиться никакому безобразию. Есть, правда, еще Совет рабочих и солдатских депутатов. Что он из себя представляет, насколько силен, мы не знали. Что, если в нем верховодит та же черная матросня? Но деваться некуда. Заграница не доступна – война.

Тут возник мой Иван Михайлов, он же – Иннокентий Колокольцев. Стал отпрашиваться в Питер, чтобы получить указания от тамошнего Совета, и я решил, что он сопроводит Машу до столицы. Так надежнее.

Маша собрала вещи. Пора было ехать на вокзал. Со слезами на глазах мы глядели друг на друга. Она подошла, положила голову мне на плечо, потерлась щекой.

– Не знаю, как мне жить без вас, – сказала она.

– И я не знаю, – ответил я.

Поезд, облепленный бегущей с фронта линялой и оборванной солдатней, был страшен. Винтовки, мешки, орущие рты, приблудные бабы. Солдаты везде: на крышах вагонов, на переходных мостках между вагонами, на буферах, в тесном проходе внутри вагона. Маша в форме сестры милосердия. С нами офицер с ампутированными голенями, одетый в солдатское. Кое-как протаскиваем его в зарезервированное купе. Слава Богу, купе это никто не успел захватить. Дверь купе захлопнули, заперли изнутри, я выбрался на перрон. За немытым вагонным стеклом Машино лицо, поднятая в последнем приветствии рука, ее жалкая улыбка, наверное, сквозь слезы. Подождал, пока поезд тронется, отпустил кучера и быстро пошел прочь. Почему-то пошел не в город, а в пустые поля вдоль железной дороги. Поднялся на пригорок. Открылось мутноватое, как самогон, огромное, волнистое, просвеченное солнцем воздушное пространство, в котором плавали намеки на городские дома и деревенские избы, наброски белых колоколен и темно-зеленых древесных крон, размытые прямоугольники крестьянских наделов. Россия. Дунул свежий ветер, донес вскрик дальнего паровоза, и только теперь я ясно ощутил и прочувствовал то, что было произнесено прежде: не знаю, как мне жить без тебя.

Документ № 301

(из письма, фотокопия)

Дима, дорогой my brother!

Тут все тревожно и зыбко. От тебя давно не было вестей. Как ты? Будь осторожен, избегай опасности, не горячись, не подставляйся под огонь неприятеля. Очень, очень правильно, что ты простил Кирилла и забираешь его к себе. Это письмо он тебе и передаст. После пребывания на фронте и ранения Кирилл сильно изменился, утих, самоуверенность и гордыня с него будто смылись. Представь себе, мы с Антошей его приняли, долго беседовали, он винился перед Антошей за ту глупую дуэль, и, кажется, они готовы подружиться. Антоша присоединился ко мне в Петербурге совсем недавно. Мы снимаем квартиру на Сергиевской.

Дом нашего бедного папа в Царском Селе недоступен, окружен солдатами, и папа оттуда не выпускают. Нам с Антошей удалось только раз к нему проникнуть, мы разговаривали не более часа, да и то в присутствии офицера. Ольгу Валериановну и Володю к нам не пустили. Антон осмотрел папа, нашел у него болезнь сердца и обострение ревматизма. Необходимо лечение, но папа взаперти. Я стала добиваться встречи с Керенским. Удалось. Известили, что он может меня принять поздно вечером, около одиннадцати. Поехала в Зимний. Встретил меня торопливый адъютант, повел наверх. Парадная лестница теперь без ковров, какая-то голая и нечистая. Лето стоит жаркое, даже здесь, где всегда было прохладно, душно и пахнет казармой. Туда и сюда снуют оборванные солдаты, пробегают озабоченные офицеры и странные люди в партикулярном платье с портфелями. Сидит на ступенях солдат, снял сапоги, перематывает портянки. Пришли мы в апартаменты Александра Третьего, в танцевальный зал. Тут тоже много народу, завидев меня, все смолкают. Адъютант вошел в императорский кабинет, я осталась ждать. Через минуту он вышел, пригласил меня войти и притворил за мной дверь. Керенский сидел за столом, уронив голову на руки. Я нерешительно остановилась, покашляла. Керенский медленно поднимал голову, будто просыпаясь. Так же медленно, словно с трудом, вставал, потом кивнул и указал мне на кресло перед столом. Я села.