Ирэн Роздобудько - Двенадцать. Увядшие цветы выбрасывают (сборник)

Голос режиссера глохнет, превращается в неразборчивое журчание, глаза драматурга – приближаются, зал ресторана становится шире, все – кружится. Оля облизывает губы. Драматург наблюдает за ней и смеется.

– Так что? – спрашивает режиссер. – Договорились? Если согласны – прошу завтра же на киностудию. Часов на одиннадцать. Сделаем фотопробы.

– Договорились! – смело говорит Олюся и еще смелее добавляет: – Моя любимая актриса – Вера Холодная. Я пересмотрела все фильмы.

– Вы будете лучше! – улыбается режиссер. – Итак, завтра утром – вы у нас. А кстати, вы учитесь или работаете?

– Я как раз шла сдавать документы в университет… – спохватывается Олюся и вдруг из ее груди будто сам собою вырывается смех, раскованный и откровенно-женский. – Боже, какая ерунда! Я ж всегда мечтала стать актрисой!!!

– Вот это – по-нашему! – радостно провозглашает режиссер и наливает еще бокальчик…

Потом Олюся понимает, что пора встать и уйти. Но шампанское и предчувствие совершенно новой жизни – той, в которой уже не будет места родительским замечаниям, – приковывают ее к месту. Решено! Олюся окидывает взглядом зал: в обеденный перерыв тут собралось много народу. И ее до мурашек, до дрожи пробирает одна сумасшедшая мысль: совсем скоро они будут узнавать ее! Режиссер и драматург о чем-то говорят между собой. А потом режиссер бьет себя ладонью по лбу:

– Господи, прелестное дитя, мы не выяснили главное: как вас зовут?!

Олюся называет себя, и они как-то странно переглядываются.

– Ольга? Яковлевна? Снежко? – переспрашивает режиссер. – А это не ваш ли батюшка…

– Мой! – с вызовом перебивает его Олюся. – А какое это имеет значение?!!

– Ну… Может быть, он будет против… Я не хочу рисковать…

– Я сама решу свою судьбу! – снова смело говорит Олюся. – Пусть вас это не тревожит!

– Но у вас… такое имя…

– А мы придумаем псевдоним! – весело говорит драматург. – Вы не возражаете?

Конечно, Олюся не возражает! Псевдоним – это по-настоящему, в нем есть что-то романтичное и независимое.

– А какой? – спрашивает она, полагаясь на волю темных глаз. Он смотрит на нее долго-долго…

– Нежная воздушная барышня… – задумчиво «медитирует» он. – Белая дама… Вам подойдет что-то легкое, как пух… Нежное…

– «Нежная»? – подсказывает режиссер.

– Это слишком прямолинейно! А если – Нежина? Очень близко к нежности и… к настоящей фамилии.

– Старик, ты – поэт! – восторгается режиссер. – А имя?

– Леда! – восклицает тот.

– Отлично – Лебедь создал Леду!

– Оставь свои дурацкие шуточки! – хмурит брови драматург.

– Ладно, ладно… Кто ж сравнится с божественной Эдит?! Но ведь действительно звучит отлично: Леда Нежина! Вам нравится, очаровательное дитя?

– Очень! – хлопает в ладоши Олюся.

– Заметано! – одновременно восклицают оба.

…Олюся переполнена впечатлениями, она поглядывает на свои золотые часики: пора!

– До завтра? – напоминает режиссер. Драматург со странным прозвищем молчит и разливает по стопкам водку, которую принес официант в граненом графине. Оба остаются пообедать.

Олюся идет по залу, по красной ковровой дорожке, и многие из присутствующих смотрят ей вслед. Потому что она – юная и прекрасная, как цветок, как сама весна. Обыкновенная советская девушка-комсомолка из хорошей благополучной семьи…

Но это уже не она, не Оля-Олюся!

Швейцар распахивает перед ней дверь и долго смотрит вслед.

Леда Нежина идет центральным проспектом.

Она больше никогда не позволит себе есть мороженое на улице!

…В метро играет саксофон. Весь эскалатор, весь черный тоннель окутан страстными звуками. Саксофон – самая сексуальная, самая откровенная музыка. Она – сама любовь. Лица людей моментально преображаются, когда они ее слышат. Ничто так не объединяет, как эта пронзительная, проникновенная колыбельная для рационального ума. Пока звучат эти магические ноты, можно улыбнуться первому встречному или растроганно бросить последнюю десятку в шляпу уличного музыканта. Суета отступает, эскалатор захлестывает мощная волна любовного дурмана. Толпа перестает быть биомассой…

…Собственно говоря, почему автор так прислушивается к саксофону, звучащему в метро, и предается мыслям, не относящимся к повествованию? Возможно, эдакий «крен» случился из-за недавнего разговора автора с издателем, который сказал, что «писатель, как никто другой, способен ощутить социально-политические перемены и настроения в обществе. А сейчас эти настроения – антигуманны, направлены на уничтожение последних духовных баррикад…»