Дэвид Стори - Такова спортивная жизнь

Джордж тем временем взял себя в руки и, строго насупившись, настойчивым взглядом требовал, чтобы я сказал Морису все.

— Слоумер умер, Морис, — сказал я ему, и Джордж кивнул. — В прошлое воскресенье. Пока мы были в Скарборо.

У Мориса было два правила: никогда не показывать, что ты чувствуешь, если это связано с неприятностями, а в тех случаях, когда иного выхода нет, прятаться за улыбочку. И он бодро улыбнулся.

— В таком случае, Артур, вопрос разрешается сам собой, — сказал он. — Как твое мнение?

— Угу.

— А ты твердо знаешь, что он умер, — может, он притворяется? — задумчиво спросил он.

— Завтра похороны, Морис, — объяснил ему Джордж. — Артур и Фрэнк будут присутствовать там от команды. А я — от комитета.

— Очень-очень мило, — сказал Морис. — Беда только в том, что тех, для кого это действительно утрата, там вообще не будет.

— На что вы намекаете? — Джордж старался говорить строго, чтобы загладить свой смех.

— Ни на что… Он выбрал удачное время, чтобы скапутиться.

— Если вы хотите пойти, — сказал Джордж, — то я не возражаю. Пожалуйста.

— По такому случаю я в церковь не хожу. Я предпочитаю топить печали, а не утопать в слезах.

— Ничего, все проходит, — быстро сказал ему Джордж. — Ну, я пойду, Артур, вдвоем вам будет легче перенести свое разочарование. Позвоните мне попозже. Нужно будет договориться, где мы завтра встретимся. Фрэнку я сообщу.

Морис сказал:

— Ладно, господин доктор. Я иду с вами.

— Разве ты не останешься, Морис? — спросил я.

— Что?.. — Он подождал, чтобы Джордж вышел и спустился на несколько ступенек, а потом сказал — Остаться с тобой, мальчик? Для чего? Чтобы вместе состариться?

— Мы могли бы поговорить.

— Поговорить! Поговорить! Ничего, кроме разговоров, от тебя не дождешься, Артур. Если бы ты поменьше разговаривал и побольше делал, мы сейчас уже вышли бы на прямую дорогу. А теперь… Черт! И зачем я тут торчу? Мы с тобой вообще больше не знакомы.

Он вышел. С лестницы донесся негромкий голос Джорджа. Я запер дверь.

Похороны превратились во внушительную процессию. Казалось, когда Слоумер умер, город опешил и никто толком не знал, что, собственно, это означает и что следует делать. В результате почти ничего не осталось несделанным — все большие предприятия прислали своих представителей, все таксомоторные фирмы прислали все свои машины. Катафалк был одной огромной грудой цветов, из которой торчали только четыре колеса внизу и голова кучера вверху. Этот импровизированный спектакль привлек огромные толпы, и процессия двигалась в атмосфере почтительного недоумения.

Джордж, Фрэнк и я ехали в такси еще с двумя людьми, которым раза два приходилось встречаться со Слоумером по делам. На одного из них произвело сильное впечатление большое число зрителей, которые нагибались и заглядывали в окошко такси, и он сказал:

— А знаете, это по-своему конец эпохи.

Джордж поднял свои кустистые брови — без пса он выглядел совсем потерянным.

— Что вы имеете в виду? — спросил он терпеливо.

— Теперь, когда Слоумер умер, — ответил тот, — вы увидите, что всяким большим объединениям будет легче проникнуть в наш город. Вы еще вспомните мои слова. Козырного туза в колоде больше не будет. Мы станем такими же, как остальные большие города, — муниципализированными, безличными, анонимными. И единственным нашим опознавательным знаком будет, — он взмахнул в мою сторону рукой в перчатке, — место, занятое нашими регбистами.

Он снова стал смотреть на толпу, запрудившую Маркет-стрит, по которой процессия двигалась к церкви Святой Терезы. Было жарко.

— Вот поглядите, — снова заговорил он. — Больше уже не будет похорон, когда весь город высыпает на улицы поглядеть, как хоронят человека, им почти неизвестного… — Он щелкнул пальцами, обтянутыми перчаткой. — Но у нас будет команда регбистов.

Джордж подергал тугой воротничок.

— И слава богу, — сказал он.

Я снова забился в нору и не помнил ни о чем, кроме регби. Жить — значило отбывать повинность, не слишком о ней задумываясь. Каждый вечер я тренировался все напряженнее: пробегал по нескольку миль, прыгал через веревочку, переставая, только когда голова уже шла кругом, боксировал с тенью, пока мне не начинало казаться, что я бью собственную тень. Я непрерывно находился в движении и в конце концов отучил свое тело чувствовать, так что оно просто выполняло то, к чему было приучено. Я обнаружил, что утратил всякий интерес к результативности моей игры и специально старался причинять боль и доставлять неприятности. Я был готов приносить своей команде очки, но самого меня увлекали лишь те минуты, когда я бежал с мячом и останавливал тигров так, будто они натолкнулись на утес. Я только делал вид, что играю в регби. Человеку одиночество противопоказано, но я этого, наверное, не понимал. Я говорил себе, что был прав с самого начала: никаких чувств у меня вообще нет. И нечего вести себя так, будто они у меня есть.