Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

Я возвращаюсь в город и от свежего ночного воздуха начинаю узнавать улицы и доезжаю до Рампы, до конца, сворачиваю на Инфанту и паркуюсь у «Лас-Вегаса», а там закрыто и на входе двое полицейских, спрашиваю, говорят, вышел скандал, и просят меня идти своей дорогой, строго, а я говорю, Я журналист, и мне вежливо объясняют, что арестовали Лало Вегаса, владельца, — выяснилось, что он наркобарон, и я спрашиваю у одного полицейского, Все кончено? а он смеется и отвечает, Журналист, будь другом, не создавай мне проблем, а я ему, Да без проблем, и иду своей дорогой, к перекрестку Инфанты и Гумбольдта, пешком, и прохожу мимо темного переулка, а в переулке гигиенические мусорные бачки, поставленные Службой здравоохранения, и я слышу, что из одного бачка несется песня, и брожу между ними, чтобы выяснить, какой именно бачок поющий, и представить его достопочтенной публике, обхожу один, второй, третий и понимаю, медовый голос льется с земли, из-под объедков, грязных бумажек и старых газет, опровергающих чистоплюйскую кличку этой помойки, и вижу, под газетами на тротуаре решетка, выход вентиляционной трубы какого-то заведения, которое, наверное, внизу, под улицей, или в подвале, или в жерле музыкального круга ада, я слышу пианино и удары тарелок и медленное прилипчивое влажное болеро и аплодисменты и другую музыку и другую песню, я стою и слушаю и чувствую, как слова и музыка и ритм зацепляются за низ моих брюк и проникают в меня, и, когда музыка смолкла, я уже знал, что через эту решетку выходит горячий воздух, гонимый кондиционером из кабаре «Тысяча Девятьсот», и я заворачиваю за угол и спускаюсь по красной лестнице: стены выкрашены в красный, ступени застланы красными коврами, на перилах красный бархат, я окунаюсь в музыку и звон бокалов и запах алкоголя, дыма и пота и в разноцветные огни и в толпу и слышу знаменитый финал этого болеро, Огни, бокалы, поцелуи, осталась в прошлом ночь любви, прощай, прощай, прощай, это самая известная песня Кубы Венегас, я вижу, как она кланяется, элегантная, ослепительная, с головы до ног в небесно-голубом, и снова кланяется и показывает большие полукружья грудей, похожие на крышки волшебных горшков, в которых томится единственное блюдо, превращающее мужчин в богов, амброзия секса, и я рад, что она кланяется, улыбается, изгибает свое невероятное тело и откидывает назад красивую голову и не поет, потому что лучше, гораздо лучше видеть Кубу, чем слышать; лучше потому, что видевший ее способен любить, но тот, кто слышал и слушал и знает ее, уже не сможет полюбить ее никогда.

Я же вдова, я вам не говорила? Я вышла замуж за Рауля, того мальчика, который пригласил меня на Новый год. Вся его семья собралась на церемонии, свадьбу играли в Хесус де Мирамар, и в церкви было полно народу из высшего общества, я была в белом платье и из-под фаты смотрела на жениха, пока служили мессу, и он тоже все смотрел на меня, смотрел, очень нервничал. Он женился на мне, когда узнал, что я, — как вам сказать, доктор? — что я… Ну, помните, я рассказывала про брата, у которого был скелет в ванной? Так вот, после того вечера он однажды заехал за мной в театральную академию, мы встречались несколько раз, и у нас были такие довольно близкие отношения, и, в общем, я оказалась, ну, забеременела. Он, его звали, и сейчас тоже зовут, Артуро, ничего про меня знать не хотел после этого, и я пошла к его брату Раулю, все ему рассказала, и он тут же решил на мне жениться, вот так мы и поженились. И прямо после свадьбы мы уехали на медовый месяц в Варадеро, там у его родителей дом, они его нам освободили, а отец подарил ему новую машину на свадьбу. В первую брачную ночь он проговорил со мной допоздна и остался сидеть внизу, а я пошла спать, он сказал, попозже поднимется. Попозже, попозже, в общем, через три часа я проснулась, потому что звонил телефон, из полиции, сказали, что он разбился на машине. Три дня он был в критическом состоянии и в конце концов умер. Первое, что он произнес, когда пришел в себя в больнице после аварии, было мое имя, но больше ничего не говорил, только в бреду что-то, какие-то слова, никто понять не мог. Родным его я сказала, что он поехал купить мне чего-нибудь перекусить, потому и оказался так поздно на улице. Две вещи я так и не сумела объяснить: за чем таким он мне поехал, если в доме было полно еды, и что он делал на шоссе, по дороге в Гавану, два часа спустя. Семья с тех пор держалась со мной холодно, но они были очень милы, когда родилась девочка, и еще милее, когда через два года они все-таки ее у меня отняли и увезли в Нью-Йорк, судье сказали, что я якобы веду аморальный артистический образ жизни. Девочка пошла в Рауля.