Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

Он перемещался ближе к гербам, чтобы уточнить различия, когда вошел то ли привратник, то ли адъютант, то ли писарь и объявил, что он может пройти наверх, что Маэстро (именно так сказал слуга) примет его, что он уже ждет, — и вполне мог добавить, что терпение есть преамбула нетерпения, сообразуясь с присловьями тех краев: нет ничего мучительнее ожидания, ибо увидел (и отметил) настойчивый и неуместный жест. Он сделал ровно четверть оборота на одной из лилий, вписанных в окружность центральной мозаики, и зашагал ложноученической походкой к покоям, где ожидал hereticus maximus. Он поднимался по лестнице, ступень за ступенью, останавливаясь, заметив, что перила накрыты поручнем и что змеящиеся прожилки сланца в янтарном мраморе змеятся точно так же, как сланец, прожиливающий мрамор, не менее янтарный, самой лестницы, хотя сам он ступал не по мраморным ступеням, а по красному войлочному ковру, где красиво контрастировали перекладины с бронзовыми сочленениями. На верхней левой площадке ему предстали полные доспехи кватроченто: шлем с забралом, горловое прикрытие, наплечник, нарукавник, пола, футляр для пики, наколенники, щиток, щит, нагрудник и алебарда с толедским клинком, насаженным на дубовое древко. Не обратив излишнего внимания на латы с выкованными барельефами или продолговатый наплечник, он тем не менее захотел знать, представляет ли собой шлем цельную конструкцию или просто горловина у него вытянута кверху, и приблизился к доспеху, почти обогнул его (стена воспрепятствовала полному обороту), и, подойдя, увидел, что упомянутая горловина является скорее широким нагрудником или тазиком с пробоинами на манер скважин в забрале, из чего заключил, что перед ним шлем нецельный; когда он склонился у лат в своем макинтоше, алебарда напомнила, что ему следует подняться наконец и встретиться лицом к лицу с врагом, и за этими размышлениями застала его роза в витраже пролета. Однако он собрался с силами, чтобы не поддаться ее лиственному притяжению, и взошел по лестнице. Наверху ему предстала дверь с искусно вырезанным колониальным карнизом, выполненная, как и ее рамы (или фрамуги), панели и порожек, из испанского дуба, и, хотя не было защитной дощечки, был замок и молоток из роскошной бронзы и болты из того же сплава, и он провел судьбоносной рукой по выступающим карнизам, а затем сжал ее в марксистский кулак и постучал жилистыми нервными костяшками.

(Подробно осмотрев с последующей инвентаризацией комнату и все ее содержимое, Жак Морнар показывает Льву Давидовичу Троцкому «ученические листовки», как пишет Алехо Карпентьер, и, заняв Маэстро чтением, успевает извлечь смертоносное тесло — не забыв перечислить предварительно каждую из его анатомических, портняжных, идиосинкразических, личных и политических особенностей, поскольку убийца (или автор) страдает тем, что по-французски предписано называть Syndrome d’Honoré.)

Да, отступником он стал,

но отступничество это

было из брони и света,

в голосе сквозил металл.

(Нет, не было. Оно есть,

ведь, броней стальной одето,

его сердце живо где-то.)

Есть.

Из брони.

Из стали. Есть.

Сталь и броня!

Есть!

Троцкий:

Шел я как-то по дороге, на дороге смерть я встретил!

(Сел читать, и тут же кто-то топором меня пометил.)

Морнар:

Лев Давидыч, мне обидно

слышать этот разговор.

Ты ж башкою самолично

напоролся на топор.

Хор(Жданов, Блас Рока и Дюкло):

Сталин, великий кормчий,

да защитит тебя Шанго

и убережет Йемайя !

Троцкий:

Принкипо, лишь два упованья даруют мне в жизни силу:

владеть тобою до смерти, а после — чтоб мне на могилу

легли лишь серпы живые да знамя отчизны милой!

Морнар:

Можешь уже закупаться

знаменами и серпами,

готово — я тебя грохнул

вот этими вот руками.

Троцкий:

Умру посреди дороги —

не плачьте по мне напрасно,

Потребую борщ из маланги —

забудьте про свеклу, ясно?

Морнар:

Забудь ты сам про малангу,

про борщ и серпов букеты,

ты не посреди дороги,

а посреди того света,

и обстоятельство это

рассеяло все сомненья;

слышишь веселое пенье?

То празднуют твое бденье.

Троцкий:

Я что, умер?