Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

А со мной ты пошла бы? спрашивает Сильвестре.

Ох нет, отвечает Миртила.

(Мне на ум пришел доктор Джонсон и его речения, всегда открывавшиеся словом «сэр».)

Почему? настаивает Сильвестре.

(Слишком условное наклонение в вопросе, объясняю я — впустую, про себя.)

Ну, скажем, не люблю очкариков, говорит Миртила.

У меня желтые глаза, вдруг сообщает Сильвестре, я присматриваюсь, к тому же в кино я выгляжу почти что красавцем.

Это в каком же фильме? встревает зловещая Ливийская Сирень.

Сомневаюсь, отвечает Миртила, не глядя на Сильвестре.

Она не верит в чудеса, мальчик, говорит Коварная Ливия.

Сильвестре собирается снять очки, но это уже переходит всякие границы (даже с точки зрения Ливии, которая не выносит, если больше чем на десять секунд перестает быть центром всеобщего внимания), и я слышу благословенное гудение, странно, что только теперь, скопившейся сзади вереницы машин, ожидающих, что мы уберемся с середины дороги или поедем дальше, и в переключающемся свете фар (на какую-то секунду кажется, что Ливия сейчас на мировой премьере своего так и не состоявшегося фильма, утопает в обожании среди волн софитов) и гвалте гудков я слышу знакомый, не исключено, голос, орущий очень четко: «В мотель их!» Ливия делает такое лицо, будто вот сейчас учуяла, как что-то прогнило в датском королевстве, возвращаясь на улицу вокруг, как в двадцатый век, из диалога обутых кармелиток, Какой ужас, фу, хамство, какая пошлость, и Миртила, ничего не слышавшая, все же считает необходимым поддакнуть, Не говори, подруга, какая пошлость, вновь высвобождая руку из-под моей руки. Ливия говорит, Арсен, у нас тут апартамент дорогой (я было подумал, что она о цене, но потом понимаю, что это обращение ко мне, и еще вспоминаю, что она всегда говорит «апартамент», а не «апартаменты», как все добрые люди), недалеко на углу, и успевает поднять идеальную алебастровую руку и указать, Вон в том бордовом здании. Я почти срываюсь с места под новым шквалом клаксонов, Заходи к нам как-нибудь, и уже улетаю, когда поверх шума моторов, выхлопных труб, колес, перечеркивающих серым белые следы скорости на черном асфальте, слышу, как Ливия срывается со своего знаменитого тропического контральто почти на уличное сопрано и кричит вдогонку, Шестой этаж рядом с, и финальный вопль, слово, поднимающееся само по себе

и продолжающееся, пока мы не сворачиваем на Двадцать пятую улицу. Ну как тебе, спрашивает Сильвестре. Что как, я прикидываюсь, будто не понимаю. Миртила, отвечает Сильвестре и позволяет этому вопросу-невопросу повиснуть над нами, словно откидной крыше или бледному ореолу ночи, и под ним, в его тяжести, мы проезжаем этот темный участок между перекрестками Двадцать пятой и Н и Л и Двадцать пятой, никогда не любил этот пятачок, и уже на оживленном углу у отеля, кафе и пансионов, по которому девушки идут в сторону Радиоцентра, а студенты выпить кофе, я говорю, Миртила? Как женщина? Ничего. Высокая, красивая, но не до отвращения, одета со вкусом, и светофор (хамелеон дорожного движения, твой зеленый — цвет не надежды, но милосердия) не дает мне договорить, я еду дальше по Двадцать пятой и кляну себя на чем свет стоит, слишком мало говорил и слишком много думал о том, что мало говорю, и потому не свернул с этой улицы и вот-вот подъеду к мединституту, и при мысли о том, сколько мертвецов сложено там, за железной решеткой, в ужасающей формальдегидной посмертности, жму на газ. Нет, серьезно, снова пристает Сильвестре уже на авениде Президентов, как она тебе? где мне становится полегче, не от вопроса, а от скверов одной из моих любимых улиц. Придется ответить или он не успокоится и будет доставать меня всю долбаную ночь — за ужином, в кино, за стаканом лимонада или чашкой кофе на углу Двенадцатой и Двадцать третьей, где мы будем провожать взглядами последних простых теток, спешащих в свои, а не в наши, эх, постели, а потом я заброшу его домой и поеду спать, или читать до рассвета, или звонить кому-то, кто согласится поговорить на мою сегодняшнюю утреннюю тему, Куэбернетическую Теорию, — словом, я буду зажат в тисках допроса весь вечер. Уж лучше отвечу, а после пусть Элиа Казан социометафизическими конфликтами в потрясающем цвете «Делюкс» в «К востоку от рая» развлекает его и наталкивает на беспокойные раздумья и являет трогательные видения другого мира, который для него реальнее, чем тот кусок сельвы, который мы только что преодолели без единой царапины, заметной, по крайней мере. Ну ты наивный, говорю, мама дорогая, до чего же ты наивный.