Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

Там было три санатория, все рядом друг с другом, и я зашла в крайний, на открытую террасу с деревянным полом, у стенки стояло много кресел, в которых люди дышали свежим воздухом и разговаривали и спали. Я кого-то спросила, уже не помню кого, и мне сказали посмотреть на пляже. Я вышла на улицу, солнце жутко пекло. Все кругом было белое от солнечного света, трава пожухла. К пляжу нужно было идти налево, подальше, я пошла и вышла на спокойный пляж, волны там выбегали далеко на берег и возвращались в море и снова тихо наползали. На берегу играла собака, но потом она вроде бы уже не играла, потому что вдруг побежала через весь пляж и сунула морду в воду, и тут я увидела, что от нее валит дым: валит дым от морды и от спины и от хвоста, прямо как от факела. А потом был деревянный дом, очень бедный, справа, а небо, которое минуту назад было как теплой зимой, посерело, и по нему шла туча, всего одна, пухлая такая, большущая и мягкая, и ветер дул, а дождь шел или нет, не знаю. Смотрю, прибежали еще две собаки, сначала ко мне, от них тоже шел дым, а потом в воду. Потом они, по-моему, пропали. Я завернула за угол дома, потом за другой, потом за третий и увидела двух или трех собак, они крутились вокруг костра и совались в него мордами и старались что-то оттуда вытащить. Одна за другой, обожжется и убегает к морю, море теперь было вдалеке. Я подошла и увидела, что в костре еще одна собака, горит огнем, громадная, валяется в костре кверху лапами, вся вздулась, и некоторые места, лапы там, обуглились, и ни хвоста, ни ушей не было, наверное, совсем обгорели.

Я стояла и глядела на горящую собаку, а потом вроде бы решила зайти в дом, через дверь, которая выходила на площадь, где жгли эту собаку (потому что это была площадь, а собака горела на куче песка), сказать кому-нибудь. Я постучала, никто не ответил, и тогда я открыла дверь. Внутри, прямо у входа, стояла огромная собака, почти с теленка, с косматой головой и острыми ушами, грязно-серая, страшенная. Глаза у нее, по-моему, были красные или, может, светились, потому что в комнате или в зале было очень темно. Когда я приоткрыла дверь, она поднялась, зарычала и пошла ко мне. Я уже хотела закричать, но тут поняла, что она идет мимо меня, отпихивая всей тушей дверь. Она побежала к куче, где горела собака, и все ей нипочем, сунулась прямо в огонь и стала кусать ту собаку. Я помню, она стояла с куском дымящегося мяса в зубах. Потом снова схватила ту собаку и подняла ее, а та была почти такая же большая, да и то только потому, что у нее некоторых кусков не хватало, сгорели. Живая собака вскинула мертвую над огнем, подняла ее без труда и побрела с ней назад к дому, и ни одна часть тела мертвой не волочилась по земле. Наверное, они прошли совсем рядом со мной — я стояла как вкопанная, — но я ничего не почувствовала.

Ты несправедлив, сказал Алекс, и я хотел было возразить, но он перебил, Нет уж, позволь мне рассказать, и, честное слово, сам поймешь, что несправедлив, и я позволил ему рассказать, позволил ему рассказывать округлым, прекрасным, ухоженным голосом, который произносил все «с» и все «д» и все «р» как настоящие «р», и, слушая, я начал понимать, почему он такой знаменитый актер на радио и каждую неделю получает тысячи писем от разных женщин, я понимал, почему он отказывается от всех предложений, и еще я понял, почему он любит разговаривать, рассказывать, толковать: он был Нарцисс, роняющий слова в заводь беседы, и с наслаждением купался в звуковых волнах, которые сам и распространял. Это голос сделал его голубым? Или наоборот? Или просто в каждом актере прячется актриса? Ах, не гожусь я задавать вопросы.

Ты не знаешь, о чем говоришь, сказал он мне, мы и все, ничего не уточнил, мы не хозяева Эстрельи, или Звезды, как, я знаю, ты ее называешь. На самом деле, мы Полифемовы овцы. (Красиво, правда? Так надо было это слышать.) Она заправляет в доме. Никакая она не служанка, ничего подобного, она — непрошенная жилица: зашла как-то, полгода назад, мы пригласили, услышали, как она поет в баре «Селеста»: я ее и пригласил выпить с нами. Она осталась ночевать и проспала весь день, а вечером ушла, не сказав ни слова, но на следующее утро уже снова стучалась в дверь. Она поднялась, легла в комнате, которую мы ей выделили, в моей студии, кстати сказать, я там рисовал, потом перенес студию в комнату прислуги на чердаке, — пока мы в отпуск ездили, она рассчитала служанку, которая у нас работала тыщу лет, и привела в дом повара, молоденького негра, он ее во всем слушался и каждый вечер куда-нибудь с ней ходил. Нет, ты вдумайся. Несессер за ней таскал, а по тем временам за несессер у нее могла сойти драная камуфляжная сумка или целлофановый пакет из магазина «Энканто», и они шатались по ночным заведениям и возвращались утром. Пока мы его не выгнали. Это, конечно, уже потом было. Через неделю она нам наплела про своего ребенка-инвалида и, воспользовавшись нашим сочувствием — мимолетным, надо заметить, — попросила приютить ее, раз попроситься пожить она не могла, ибо и так уже неделю жила. Мы ее приютили, как она выражается, а через несколько дней она попросила на время ключ, мол, «чтобы не беспокоить», и на следующий день вернула, но беспокоить больше не беспокоила, потому что больше не стучалась. А знаешь почему? Потому, что сделала дубликат и ключ у нее был теперь свой.