Гильермо Инфанте - Три грустных тигра

— В Самасе наоборот, что это к удаче.

— Зависит от того, что потом произойдет.

— Возможно.

Ему не по нраву пришелся скепсис в рядах верующих. Я подцепил пальцем одну черную снежинку, опустил на ладонь, и она чуть ли не засияла среди бледных линий Жизни, Смерти и Удачи, потом скатилась по Венериному бугру и слетела на пол.

— Это сажа.

— Кусочек почти чистого углерода. Застынет — алмаз будет.

Куэ цокнул языком, губами, ртом.

— Ага. А будь у моей бабушки колеса — была бы она «Форд Т». Черт, — сказал он, снимая и снова надевая очки, — это у них от дождя и ветра труба накрылась, вот сажа и летит обратно в кухню, и дым тоже.

Так оно и было; я подивился его смекалке. В жизни не подумал бы про кухню, про сломанную трубу, про проливной дождь, идущий в другом полушарии, в общем, не связал бы сажу с ее самым вероятным источником. Не просто практичный, а прагматичный Куэ подозвал официанта и показал на столик, который тут же вытерли, и на приоткрытую дверь в кухню, которую захлопнули.

— Хороший у них тут сервис, — сказал он.

Тут я вспомнил, что, кроме всего прочего, в нем живет попка-прагматик: он читает рекламу на радио.

— Мне руки надо помыть, — сказал он и пошел в туалет. Я тоже пошел в туалет и подумал, что это неспроста.

Я тоже пошел в туалет и подумал, что неспроста на нужной двери (бывают ненужные двери: этика архитектуры: на фасаде, у входа: lasciate omnia ambiguita voi ch’entrante: не бывает дверей двусмысленных) реалистично нарисовали шляпу. Цилиндр. Меня что, ожидали? Я поделился своими соображениями с Куэ поверх открывающейся в обе стороны дверцы, за которой он издавал такие звуки, будто писал. Что тут было изначально, ватер-клозет или салун? Ответ-вопрос на первый вопрос, он же мой ответ, прозвучал незамедлительно. Уайт Эрпсенио Куэ искусно выхватил из-за пояса сразу оба пистолета.

— А ты считаешь себя джентльменом?

Интересно, он левша? Не знаю, на всякий случай зовите меня Дикий Билл Хичкок.

— Нет, но зато я довольно цилиндрический, — я пустил в него шесть смеховых пуль: бестолковых, слепых, беспощадных, уж не знаю как попавших в цель: — И потом, неизвестно ведь, что хуже: быть джентль-меном или ша-маном?

Он вышел с поднятыми руками, я подумал, сдается. Но нет, он направился к раковине, вымыть руки, посмотреться в зеркало и поправить пробор. Он помешан на своем косом проборе. В жизни он не левша, только в Зазеркалье.

— А ты, стало быть, вообще ни во что не веришь?

— Верю. Много во что, почти во все. Но не в числа.

— Потому что считать не умеешь.

Это правда. Я с трудом складываю.

— Ты же сам сказал, что математика сродни лотерее.

— Математика-то да, но не все составляющие арифметики. В магию чисел верили еще до Пифагора с его теоремой, наверняка еще задолго до египтян.

— Ты веришь в драгоценные камни из колье Мадам Фатальность и из почек Доньи Фортуны. А я совсем в другие вещи.

Он смотрел в зеркало и проводил рукой по заостренным от полуночничанья скулам, по бледным щекам, по раздвоенному подбородку. Узнавал себя заново.

— Это мое лицо?

Что я говорил? Елен Троянский, Эней Виргилианский, Иней Сиберианский, Улей Медвянский — извращенец, словом:

— Лицо человека, который в возрасте двадцати двух лет затерялся в джунглях и сумел выбраться, но при этом не разбогател? Своей жизнью я опровергаю Дядюшку Бена, не того, который Анкл, не того, который на банке, а брата Вилли Ломана, Бена.

— Бен Тровато. С Энон Э. Веро. Они не родственники.

— Ты сам все знаешь. Знаешь, что я рисково жил.

— И живешь.

— Да, рисково живу.

Бедняга Ницше бедняков. Ниче на Кубе.

— А как иначе. Все мы рисково живем, Арсенио Люпен. Все под Богом ходим.

— Под смертью. Всем нам суждена смерть, ты хочешь сказать.

— Жизнь. Всем нам суждена жизнь, и надо ее прожить, как ты выражаешься, на полную-преполную.

Он показал на меня пальцем из зеркала, я не понял, правым или левым.

— Наоборотник. В кино, в литературе или в настоящей жизни? Или, как в старых моногрэмовских сериалах, придется дожидаться последней серии? Которая называется «Разоблачение, или Билли Кит наносит ответный удар»?

Он крутанул воображаемый велосипедный руль.

— В кино ты веришь.

— Не верю, я им живу. Я вырос в кино.

Теперь он писал на зеркале невидимые буквы.

— А в литературу?

— Я всегда печатаю на машинке.

Он изобразил — вышла пародия, скорее на машинистку, чем на писателя.

— Веруешь в письмо или в писания?