Жауме Кабре - Я исповедуюсь

– Пф… Потихоньку.

– И только-то?

– И только.

– Но ты теперь знаменитость.

– Но тебе теперь все равно.

– Нет. Я тебе завидую. Как и половина нашей кафедры.

– Тогда тебе действительно все равно. А как твои дела?

– Пф… Потихоньку.

Оба замолчали и улыбнулись – каждый своим мыслям.

– Ты сейчас пишешь?

– Да.

– Можно узнать – что?

– Да. Переделываю три лекции.

Ее улыбка подбадривала меня, и я, не сопротивляясь, сказал: Льюль, Вико и Берлин.

– Ух ты!

– Да. Но знаешь, я их переделываю, чтобы написать новую книгу, понимаешь? Не три лекции, а…

Адриа неопределенно помахал рукой в воздухе, как будто размышляя над проблемой:

– Нужно достаточное основание, чтобы объединить всех троих.

– И ты нашел его?

– Возможно. Становление истории. Но пока точно не знаю.

Лаура аккуратно сложила бумаги – так она делала всегда, когда задумывалась.

– Это та самая знаменитая скрипка? – спросила она, указав карандашом в угол кабинета.

– Знаменитая?

– Знаменитая.

– Ну да.

– Господи! Не оставляй ее здесь.

– Не волнуйся – я возьму ее в аудиторию.

– Уж не собираешься ли ты играть на ней перед… – улыбнулась она.

– Ну что ты.

А может, сыграть? Почему бы и нет. Он решил это внезапно. Как и тогда, когда попросил Лауру поехать с ним в Рим в качестве его адвоката. Лаура толкала его на экстравагантные выходки.

И читающий курс по истории эстетических идей в Барселонском университете Адриа Ардевол имел дерзость начать лекцию второго семестра с исполнения Партиты номер один на своей Сториони. Ни один из тридцати пяти студентов, разумеется, не заметил ни пяти непростительных ошибок, ни того момента, когда он сбился и начал импровизировать в Tempo di Borea [371]. Закончив играть, он аккуратно уложил скрипку в футляр, оставил его на столе и спросил: какая связь, как вы полагаете, существует между художественным произведением и мыслью? И никто не осмелился сказать что-либо, потому что – а кто ж его знает.

– А теперь представьте себе, что на дворе тысяча семьсот двадцатый год.

– А для чего? – спросил парень с бородой, сидевший в последнем ряду отдельно от всех, видимо боясь заразиться.

– Именно в тот год Бах сочинил пьесу, которую я так плохо сыграл.

– А что, мы должны были бы тогда думать по-другому?

– Ну, по крайней мере, мы с вами носили бы парики.

– Но это же не заставляет нас думать иначе.

– Не заставляет? Но мы с вами, как мужчины, так и женщины, носим парики, чулки и каблуки.

– Но ведь представления о красоте в восемнадцатом веке были не такие, как сегодня.

– Только лишь о красоте? Если ты в восемнадцатом веке не носил парик, чулки и каблуки, если ты не пудрился и не красился, то тебя не пускали ни в один дом. Сегодня напудренного мужчину в парике, чулках и на каблуках упекают в тюрьму без вопросов.

– Но это уже относится к морали.

Это был робкий голос худенькой девушки из первого ряда. Адриа, ходивший между столами, обернулся.

– Ты молодец, – сказал он. Девушка покраснела, чего я вовсе не добивался. – Эстетика, как бы она к тому ни стремилась, никогда не существует сама по себе.

– Нет?

– Нет. Она способна вбирать в себя иные формы мысли.

– Я не понимаю.

В результате это занятие прошло замечательно: я смог растолковать те основные вещи, на объяснение которых у меня обычно уходило несколько недель. Я даже на какие-то мгновения забывал, что дома мы с Сарой все время молчим. Адриа пожалел, что не застал Лауру в кабинете, когда он зашел забрать вещи, – он так хотел рассказать ей о своей блестящей придумке.

Едва он открыл футляр в мастерской Пау Ульястреса, как мастер сказал, что это подлинная скрипка из Кремоны. Ему хватило ее запаха и вида. Однако Пау Ульястрес не знал истории Виал. Он слышал что-то о ней, но полагал, что скрипка Сториони может стоить уйму денег, и было неосмотрительно с вашей стороны до сих пор не отдать ее на оценку. А вы в курсе, какова страховка? Я не сразу понял, о чем речь, убаюканный спокойной обстановкой мастерской. От теплого красноватого света, такого же, как цвет дерева на корпусе скрипки, эта неожиданная в самом центре Грасии [372]тишина казалась очень надежной. Окно выходило во внутренний двор, где виднелось помещение для просушки дерева с открытой дверью. Там дерево неспешно старилось, покуда Земля, нынче уже круглая, сумасшедше крутилась, как юла.

Я в страхе посмотрел на скрипичного мастера: я не знал, о чем он меня спросил. Он улыбнулся и повторил вопрос.