Жауме Кабре - Я исповедуюсь

Дела пошли хуже, когда я уже практически закончил редактуру «Эстетической воли». Корректура, перевод на немецкий, заставлявший меня делать вставки и добавления в оригинал, комментарии Каменека к моему переводу, которые также подвигали меня уточнять и переписывать текст, – все это вместе вносило заметную нервозность в мою жизнь. Я боялся, что книга, которую я издавал, меня удовлетворит. Я много раз говорил тебе об этом, Сара: это моя самая любимая книга; не знаю, самая ли лучшая, но самая любимая – точно. Следуя велениям своей вечно недовольной души, от которой приходилось страдать и тебе, в те дни, когда Сара вносила в мою жизнь спокойствие, а Лаура делала вид, что она со мной не знакома, Адриа Ардевол как одержимый часами играл на Сториони – это был его способ справиться с тоской и волнением. Он повторил самые трудные упражнения Трульолс и самые неприятные – маэстро Манлеу. И через несколько месяцев пригласил Берната сыграть сонаты (опус третий и опус четвертый) Жан-Мари Леклера.

– Почему Леклера?

– Не знаю. Он мне нравится. И я их выучил.

– Это не так просто, как кажется.

– Ну так ты хочешь попробовать или нет?

В течение нескольких месяцев, каждую пятницу по вечерам, две скрипки наполняли дом музыкой. А всю неделю перед этим Адриа, встав из-за письменного стола, разучивал репертуар. Как тридцать лет назад.

– Тридцать?

– Или двадцать. Но тебя мне уже не догнать.

– Слушай, еще бы. Я же только этим и занимался.

– Я тебе завидую.

– Издеваешься?

– Я тебе завидую. Я хотел бы уметь играть, как ты.

В глубине души Адриа хотелось дистанцироваться от «Эстетической воли». Он хотел вернуться к произведениям искусства, которые заставили его задуматься над тем, о чем он теперь писал.

– Да, но почему Леклер? Почему не Шостакович?

– У меня не тот уровень. Иначе почему, ты думаешь, я тебе завидую?

И обе скрипки – Стриони и Тувенель – наполнили дом щемящей тоской, как если бы жизнь могла начаться заново, как если бы она могла дать им еще один шанс. Мне – чтобы родители были больше похожи на родителей, чтобы они были другие, более… Не знаю… А тебе, а?

– Что? – У Берната был перетянут смычок, и он старался смотреть в другую сторону.

– Ты счастлив?

Бернат начал сонату номер два, и мне пришлось последовать за ним. Но когда мы закончили (три грубейшие ошибки с моей стороны и только одна взбучка от Берната), я вернулся к своему вопросу:

– Послушай…

– Что?

– Ты счастлив, говорю?

– Нет. А ты?

– Я тоже нет.

Следующая соната, номер один, получилась у меня еще хуже. Но мы смогли добраться до конца не прерываясь.

– Как у тебя с Теклой?

– Хорошо. А у тебя с Сарой?

– Хорошо.

Тишина. Долгая пауза.

– Ну… Текла… Не знаю, она всегда на меня злится.

– Потому что ты живешь в своем мире.

– Кто бы говорил.

– Да, но я же не женат на Текле.

Потом мы сыграли несколько этюдов-капризов Венявского из опуса восемнадцатого. Бедный Бернат, игравший первую скрипку, взмок как мышь, а я был доволен, несмотря на то что он трижды адресовал мне весьма нелестные замечания – вроде моих, когда я критиковал его рукопись в Тюбингене. И я очень и очень ему позавидовал. И не смог удержаться, чтобы не сказать ему: я отдал бы все свои рукописи за твою музыкальную одаренность.

– Я согласен. Меняюсь с удовольствием, что скажешь?

Самое плохое, что мы не рассмеялись – только взглянули на часы, потому что становилось поздно.

И точно, ночь оказалась короткой, как и предвидел доктор, потому что первые единицы материала начали поступать с семи утра, еще затемно.

– Эту, – сказал Будден обершарфюреру Бараббасу. – И тех двоих.

Он вернулся в лабораторию, потому что на него обрушился вал работы. Была и другая причина, неясная и затаенная: в глубине души он не мог видеть женщин и детей, организованно тянувшихся, подобно овцам, друг за другом через двор и не проявлявших никакого чувства собственного достоинства, которое побудило бы их к восстанию.

– Нет, не трогайте ее! – воскликнула пожилая женщина, прижимавшая к себе, словно ребенка, сверток, похожий на скрипичный футляр.

Доктор Будден сделал вид, что не слышит ссоры. Удаляясь, он видел, как доктор Фойгт выходит из офицерской столовой и направляется к месту, откуда доносились крики протеста. Конрад Будден даже не счел нужным скрыть гримасу презрения, которое он питал к любившему склоки начальнику. Едва войдя в кабинет, Будден услышал выстрел из пистолета Люгера.