Жауме Кабре - Я исповедуюсь

Отец приор ошеломленно посмотрел на монаха, ухаживающего в больнице за братом Робертом. Почему же его преподобие настоятель отец Манфред именно сейчас находится в отъезде! Почему Генеральный капитул должен происходить именно в тот день, когда брат Роберт впал в своеобразную прострацию, из которой больничные братья не могут его вывести! Ну почему же, Господи? Зачем я согласился быть приором?

– Но он жив, да?

– Да. Он в кататоническом ступоре, мне кажется. Говоришь ему, встань – и он встает; говоришь, сядь – и он садится. Просишь сказать что-нибудь – и он принимается плакать, отец.

– Это не кататония.

– Видите ли, святой отец, я умею лечить раны, царапины, переломы, вывихи, грипп и простуду, боли в животе – все что хотите! Но все эти душевные дела…

– И что вы посоветуете, брат?

– Святой отец, я…

– Да-да, что вы мне посоветуете?

– Чтобы его осмотрел настоящий врач.

– Доктор Геель вряд ли сможет ему помочь.

– Я имею в виду настоящего врача…

Хорошо, что на третьем заседании Генерального капитула отец настоятель Манфред поделился с другими аббатами своими заботами, вызванными тревожным звонком приора, чей голос казался в телефоне испуганным и далеким. Настоятель Мариавальдского монастыря сообщил ему, что если отец Манфред сочтет это уместным, то он может рекомендовать монаха своей общины, врача, который – проявляя крайнее смирение и очевидно против воли – приобрел славу и за пределами монастырских стен своим умением управляться как с телесными, так и с душевными недугами. Так что брат Ойген Мюсс к вашим услугам.

Впервые за десять лет – с шестнадцатого апреля тысяча девятьсот пятидесятого года от Рождества Христова, когда он вступил в Ахельский монастырь бенедиктинского устава и превратился в брата Роберта, – Маттиас Альпаэртс покидал пределы аббатства. Его руки, лежавшие на коленях ладонями вверх, сильно дрожали. Он испуганно смотрел в грязное окно «ситроена-траксьон-аван», подпрыгивавшего на пыльной дороге, унося его из убежища в мир бурь, который он когда-то надеялся оставить навсегда. Больничный брат иногда искоса поглядывал на него, он замечал это и пытался отвлечься, принимаясь рассматривать затылок молчаливого шофера. Дорога в Хаймбах заняла четыре с половиной часа, в течение которых больничный брат, пытаясь нарушить его упорное молчание, успел прочитать под не слишком мелодичный шум мотора молитвы третьего, шестого и девятого часа. Они прибыли к воротам Мариавальдского монастыря, когда колокола, столь непохожие на колокола Ахеля, созывали общину на вечернюю молитву.

На следующий день, после утренних молитв, его усадили на жесткую скамейку в углу широкого и светлого коридора и велели подождать. Несколько тихих и почтительных слов, сказанных по-немецки одним из братьев, прогремели в его ушах грубыми приказами. Приехавший с ним брат из Ахеля и брат – помощник Мюсса исчезли за одной из дверей. Наверное, проводили предварительные консультации. В любом случае его оставили одного, наедине со всеми страхами, а потом брат Мюсс пригласил его в свой тихий кабинет и предложил сесть напротив, через стол, и на достаточно правильном голландском попросил его поведать о своих муках. Брат Роберт недоверчиво поднял на него глаза и встретил мягкий взгляд, и тогда его боль вырвалась наружу и он стал говорить: потому что, представляете, ты сидишь дома обедаешь, жена, теща и три дочки, теще немного нездоровится, а на столе новые салфетки в белую и голубую клетку, потому что у крошки Амелии, старшенькой, день рождения. Сказав это, брат Роберт не мог остановиться и говорил без передышки целый час, не сделав и глотка воды, не сводя взгляда с безупречной поверхности стола, не замечая опечаленного взгляда брата Ойгена Мюсса. Рассказав всю историю, он добавил: и так я плелся по жизни, опустив голову, оплакивая свою трусость и не находя способа исправить свои ошибки, пока мне не пришло в голову укрыться там, куда не проникнут воспоминания. Мне было необходимо восстановить общение с Богом, и я попытался вступить в картезианский монастырь, однако там мне указали, что мой план не слишком хорош. С того дня я решил не говорить никому правду, и в других монастырях, куда я обращался, я не объяснял причин своей боли и старался даже не выказывать ее. В ходе собеседований в каждом следующем монастыре я постепенно понял, о чем нужно говорить, а о чем – умалчивать, так что, стучась в бенедиктинское аббатство в Ахеле, я был уже уверен, что никто не станет чинить препятствий моему запоздалому обращению, и умолял лишь о том, чтобы мне позволили, если послушание не будет требовать иного, исполнять самую скромную работу в обители. И с того дня я снова начал понемногу говорить с Господом и научился рассказывать свои истории коровам.