Иштван Сабо - То памятное утро

— Не приставай к нему, Шандор, все равно его разговорить не удастся… Прямо не знаю, что за мальчишка такой уродился: как среди чужих попадет, из него клещами слова не вытянешь.

— Ничего, освоится, — сказал Бесе и погладил меня по голове, заговорщицки подмигнув: — Верно я говорю, парень? — И опять обратился к отцу: — Наверно, сын у тебя тоже в солдатах? Вот малец и помалкивает должно, неприятно ему, когда отца поминают…

— Нет, — отвел отец его вопрос. — Он не в солдатах.

— Признали негодным, на фронт не взяли?

— Да.

— Счастливый ты человек, Йошка. А я своего выкормил-вырастил, и вот тебе… Был сын, и нету больше… Эх, война проклятущая!

Отец согласно кивал, затем сам принялся расспрашивать:

— Какие виды на урожай в ваших краях, Шандор?

— Пока грех жаловаться.

— Смотри не сглазь, — вмешался Янош Калло.

Мужчины перебрасывались замечаниями, пили, беседа текла в полном согласии, на меня внимания больше не обращали. Я прислушивался к их разговору, но с трудом улавливал лишь отдельные слова. Стоял сбоку и все смотрел, смотрел на отца, на его неподвижно опущенную голову, и дышать мне становилось все тяжелее. Он упорно избегал смотреть на меня. Голова у меня кружилась, лоб покрылся испариной, я судорожно сглатывал слюну.

— Глянь-ка, Йожи, малец побелел весь, — проговорил вдруг Шандор Бесе, прервавшись на полуслове, и наклонился ко мне: — Уж не захворал ли ты, малыш Сабо?

Стиснув зубы, я молчал и настойчиво искал отцовского взгляда, а когда наконец он взглянул на меня, я с такой силой уставился в эти чужие голубые глаза, что он снова отвернулся.

— Сними пиджачок, полегчает, — бросил он и обратился к остальным: — Духотища тут, хоть топор вешай.

— Да, по питейным заведениям ходить — тут, брат, привычка требуется, — засмеялся Янош Калло.

Не знаю, сколько простоял я так, в мучительном дурмане, отстранясь от отца. Помню лишь, что когда отцовские приятели поднялись и распрощались с нами, выражение лица у него вдруг сделалось совсем другое. Он повернулся ко мне и каким-то странным, хрипловатым голосом спросил:

— Купить тебе красненькой водички?

— Нет, — вяло отговорился я.

— Чего отказываешься? Ведь ты же сам просил, — растерянно моргая, он смотрел на меня. — С малиновым сиропом… Знаешь, как вкусно!

— Не надо.

Мы пристально смотрели друг на друга. Я устало опустился на место Шандора Бесе.

— Пока до дома доберемся, и тетка твоя в гости подоспеет, — проговорил отец чуть слышно, несмело, исподлобья покосившись на меня. Я не смог ответить ему: горло мое точно обручем сковало.

Какое-то время мы еще посидели так — в безнадежном молчании, а затем отец встал, и я без звука, покорно последовал за ним к дверям. По дороге домой мы и словечком не перемолвились и долго разглядывали народ, хлынувший в это время из церкви, чинно ступая друг подле друга… Все шло честь по чести, только вплоть до глубокой осени не мог я заставить себя, как прежде, называть его отцом.

Однажды зимним воскресным днем дядюшка Ференц окончательно пал в глазах домашних. Давно уж ни сын, ни внуки всерьез его не воспринимали и словно бы ни в грош не ставили. Катица — даром что тринадцать от роду — и та свысока относилась к старику; иной раз такой ему разнос учинит, будто это она взрослая, а он малолетка несмышленый. Чего ни поручи, не ладится у него дело. За что ни возьмется, непременно нахлобучку получит в этаком милостиво-снисходительном тоне. Бывало, осрамится старик, опростоволосится и поскорее с глаз долой, в угол забьется горе свое горевать. А уж как ему охота пользу-то приносить домашним, ведь хотя и за восемьдесят перевалило, а хворей за ним никаких не водится, двигаться еще ой как может и работенку справить тоже — ан молодые ничего не дозволяют делать. И нет дядюшке Ференцу покоя, мыкается целыми днями, изнывает от безделья. Но вот как-то раз, в то самое воскресенье, ввечеру уже, Гизелла, невестка его, готовила пойло для скотины и вот возьми да скажи старику, который на кухне околачивался:

— Сходили бы, папаша, во двор, яйца у несушек собрали. Того и гляди стемнеет, а у меня дел вон сколько.

Дядюшка Ференц словно наново родился. От счастья да волнения не знал куда себя деть: наконец-то дали-таки и ему работу.

— Лукошко-то где?

— Для пары-тройки яиц, что ли? И так донесете, — бросила невестка, а сама живо за дверь, пойло потащила. Дядюшка Ференц пошарил еще на кухне и, так и не углядев нигде лукошка, засеменил, бурча что-то под нос, из дому прочь.