Чарльз Сноу - Дело

Скэффингтон не обиделся на необычно резкий тон Мартина. Он только вскинул голову и сказал:

— Кое-что это нам даст, когда я окончательно решу, как мне следует поступить.

К Мартину снова вернулись его спокойствие и выдержка.

— Надеюсь, вы ничего не предпримете, пока мы сообща все не обдумаем, — сказал он.

— Ждать долго я не могу.

— Я и не прошу вас долго ждать.

— Мне бы хотелось повидать Найтингэйла завтра.

— Надеюсь, вы ничего не предпримете, — повторил Мартин, — пока мы сообща не обдумаем это.

— Я не могу с этим тянуть. Мало ли что…

— Никто и не просит вас тянуть с этим. Постойте! Завтра — второй день рождества. Я был бы благодарен, если бы после этого вы дали мне еще сутки на размышление. И тогда я буду готов разговаривать.

Скэффингтон с неохотой согласился.

— Но есть и еще кое-что, и тут мне хотелось бы иметь ваш совет сейчас, — продолжал он. — Обстановка для вас ясна, Люис. Скажите, должен ли я написать этому самому Говарду сегодня же? Видите ли, говорить с ним большого желания у меня нет. Но с ним обошлись несправедливо, и, мне кажется, он имеет право знать, что кто-то — я, например, — считает своим долгом исправить это.

— По-моему, это хорошая мысль, — ответил я, — если, конечно, вы дадите ему понять совершенно ясно, что говорите только за себя.

Я подумал, что Скэффингтон — смелый и благородный человек. С той минуты, как он поверил в невиновность Говарда, он не знал ни малейших колебаний. Он был готов решительно вмешаться в это дело. Он не считался ни с личными отношениями, ни с собственными интересами, не считался он и с общественным мнением. И по натуре, и в силу воспитания он был прямодушен: раз человек оказался прав, значит нужно добиваться, чтобы справедливость восторжествовала. Но за всем этим не было ни тени доброты по отношению к Говарду, ни следа дружеского участия. Единственное чувство, которое он питал к Говарду, было презрение. Он презирал Говарда не потому, что взгляды их расходились буквально во всем, а просто потому, что ему приходилось добиваться для Говарда справедливости. Мне случалось наблюдать подобные чувства и в других честных людях; их страсть к справедливости заслуживала всяческой похвалы, однако с участием она не имела ничего общего. Эти люди относились ко всем свысока, они смотрели de haut en bas [5] сверху вниз (франц.). не только на тех, по чьей вине свершилась несправедливость, но и на пострадавших, причем нередко в этом случае к их холодности примешивался еще и элемент презрения.

— Главное, — сказал я, — не следует возбуждать ложных надежд. Вы согласны?

— Мне кажется, — заметил Мартин, — было бы лучше, если бы вы вообще ничего не писали ему, пока мы не обсудим этого вопроса. Ведь тогда вам будет виднее, что можно сказать и чего нельзя.

Второй день рождества, сырой, дождливый и ветреный, Мартин провел, играя с детьми в большой гостиной. Играл он, совсем как когда-то в дни нашего с ним детства, сосредоточенно и азартно. Он изобрел игру, нечто вроде пинг-понга, осложненного невероятно запутанным счетом, играли в который линейками на низеньком столике, сидя на полу. Айрин и Маргарет очень потешались, смотря, как мы с ним соревнуемся.

Хотя наши жены и знали, что Мартин встревожен, так как еще накануне вечером мы рассказали им о том, какой оборот приняло дело, по виду его догадаться об этом было невозможно. Он старался во что бы то ни стало победить, играя, однако, по правилам, строго по правилам. Его сын Люис следил за игрой сосредоточенными, как у отца, и такими же блестящими глазами. Не менее увлечен игрой был и мой сын. Когда мы кончили, Мартин стал учить их обоих, терпеливо показывая, как нужно «подрезать» мяч, снова и снова повторяя удар, как будто он и думать забыл о перемене позиции Скэффингтоном, как будто сейчас по крайней мере ничто, кроме резаного удара, его не интересовало. За узкими длинными окнами мотались ветви деревьев и сверкала трава, осыпанная блестками дождя.

Перед самым чаем дети ушли к себе слушать патефон. Мартин обратился ко мне:

— Не знаю, — сказал он, — просто не знаю. А ты?

Годами уже мы разговаривали, как посторонние люди. Но способность понимать друг друга с полуслова сохранилась: по тону голоса один улавливал мысль другого.