Дэ Сижи - Бальзак и портниха китаяночка

Встречать его вышла вся деревня. Крики детей, бегущих следом за носильщиком, смех женщин, вытащивших наконец на дневной свет материи, которые они приготовили уже несколько месяцев назад, взрывы петард, все это создавало атмосферу праздника. Все приглашали портного остановиться у них в тайной надежде стать первыми заказчиками. Однако ко всеобщему удивлению он объявил:

— Я буду жить у юных друзей моей дочери.

Мы с Лю терялись в догадках, каковы были тайные мотивы этого решения. По нашим догадкам, у старого портного вполне могло появиться желание поближе познакомиться со своим потенциальным зятем, но при всем при этом он дал нам возможность в нашей хижине на сваях, превращенной в портновскую мастерскую, приобщиться к миру женщин, поближе познакомиться с той стороной женской натуры, которая доселе оставалась неведомой нам. У нас происходило что-то наподобие чуть безалаберного фестиваля, в котором женщины всех возрастов, красавицы и дурнушки, богатые и бедные, соперничали друг с другом, выставляя на всеобщее обозрение отрезы материи, кружева, ленты, пуговицы, придуманные, вымечтанные фасоны платьев. Во время примерок нас с Лю потрясало их возбуждение, нетерпение, неудержимая и несдерживаемая прямо-таки плотская страстность. Никакой политический режим, никакие экономические трудности не в силах отнять у них желания красиво одеваться, желания столь же древнего, как мир, как жажда материнства.

Под вечер яйца, мясо, овощи, фрукты, которые жители деревни приносили в дар портному, громоздились в углу комнаты, подобно жертвенным приношениям для священнодействия. Поодиночке или группками подтягивались мужчины и вмешивались в толпу женщин. Все они были босиком. Робкие и застенчивые сидели на полу, опустив головы, и лишь изредка, украдкой бросали взгляды на девушек. При этом они скоблили кривыми ножами жесткие, как камень, ногти на больших пальцах. Другие же, поопытней и поразвязней, отпускали полупристойные шуточки, приставали к женщинам со скабрезными замечаниями. И требовался

весь авторитет старика портного, чтобы заставить их убраться из хижикы.

В первый же вечер после безмятежного, но не слишком затянувшегося ужина, во время которого мы изощрялись во взаимных любезностях и со смехом вспоминали нашу первую встречу на тропе, я предложил гостю сыграть перед сном на скрипке. Однако он, приподняв слипающиеся веки, отказался.

— Расскажите мне лучше какую-нибудь историю, — попросил он, широко и протяжно зевая. — Дочка говорила мне, что вы потрясающие рассказчики. Я поэтому и поселился у вас.

Лю, то ли оттого, что заметил усталость портного после долгого путешествия по горным дорогам, то ли из стеснения перед будущим своим тестем, предложил мне взять на себя эту задачу.

— Давай, не бойся, — подбадривал он меня. — Расскажи ему чего-нибудь такое, чего и я не слышал.

После некоторых сомнений я согласился исполнить роль полуночного рассказчика. Но прежде чем начать повествование, все-таки из предосторожности, опасаясь, как бы слушатели во время моего рассказа не заснули сидя, предложил им вымыть горячей водой ноги и лечь. Гостю мы отвели топчан Лю, дали ему два чистых, плотных одеяла, а сами решили спать на моем — в тесноте, да не в обиде. И вот все наконец улеглись, я ради экономии керосина погасил лампу и под шумные зевки утомленного портного стал дожидаться, чтобы в голове сложилась первая фраза моего повествования.

Не отведай я запретного плода, что таился в кожаном чемодане Очкарика, я, несомненно, выбрал бы для рассказа какой-нибудь северокорейский или даже албанский фильм. Но теперь эти фильмы с их агрессивным пролетарско-социалистическим реализмом, некогда составлявшие основу моего художественного воспитания, казались мне до того далекими от людских устремлений, от подлинного страдания, а главное, от жизни, что у меня просто не было ни малейшего желания тратить время на пересказывание их, к тому же в столь поздний час. И тут я вспомнил роман, который только что прочел. Я был уверен, что Лю романа этого не знает, поскольку он был увлечен Бальзаком и читал пока в основном его.

Я поднялся, сел на край топчана и приготовился произнести первую фразу, самую ответственную, самую трудную; мне хотелось, чтобы она прозвучала скупо и строго.

— Мы в Марселе. Тысяча восемьсот пятнадцатый год.

В чернильной тьме прозвучало это вполне внушительно.

— А где этот Марсель? — сонным голосом прервал меня портной.