Чарльз Сноу - Поиски

Отбросив туманные мечты о квантовой механике, я не стал тратить времени на обдумывание других альтернатив. Я не сомневался в своем выборе. Это было мое давнее стремление, которое, казалось, еще укрепилось благодаря преодоленным сомнениям. Я даже не колебался. Планы рождались сами собой. Теперь, когда были определены основные принципы, в точных науках оставались две стоящие возможности. Одна возможность — это проникновение в глубь атомного ядра; по многим причинам, и прежде всего потому, что мне не хватало навыков и умения, для меня эта возможность отпадала. Другая возможность заключалась в изучении неясного пока пути от химической молекулы к живому организму. Обе эти проблемы — и ядерная, и биологическая — подчинились, Должны были подчиниться законам квантовой механики. Но укладывались они, пожалуй, скорее, как Калифорния в мечтах Гамильтона включалась в Соединенные Штаты: как нечто, что непременно произойдет, но каким образом, он не мог себе представить. Как провидение, но еще не как действительный факт. Поэтому, думал я, есть две возможности, две области для научного поиска, которые заслуживают того, чтобы ими заняться. В одной из них можно быть почти первооткрывателем, идти вперед почти беспрепятственно, как едва ли удавалось какому-нибудь ученому.

Для меня, как я уже писал, выбора не было. Все говорило за то, что надо браться за структуру биологических объектов. Годами я носился с этой идеей, мое первое большое исследование подвело меня очень близко к этой проблеме, с ней связывались мои честолюбивые мечтания; метод, который я разработал в Мюнхене, подвел меня почти вплотную к простейшей молекуле протеина. Если бы я пошел немного дальше и избрал бы молекулы не по принципу интереса к их структуре как таковой, а по принципу их жизненной важности, это выглядело бы почти как развитие того, что уже было мною сделано. Вся необходимая техника была у меня в руках. Я знал, каким путем идти. Это будет просто некоторое смещение центра приложения сил, небольшое изменение направления.

Таким образом, мой путь был ясен. Я мог добиться института, который я хотел иметь и который я должен был получить в ближайшее время. Я взялся за работу с охотой, какой не испытывал уже много месяцев. Раз или два, когда я старался выбросить из головы Одри, я уговаривал себя, что у меня появилось желание работать, но на самом деле ничего похожего не было. Теперь же я испытывал ровный, устойчивый интерес к работе, и на протяжении ближайшего года он не изменял мне, хотя и не превращался в страсть.

Весь этот год я разбирался в структуре семейства стеролов. Это была интересная работа, и я получал от нее удовлетворение. Но зато часы вне работы я проводил ужасно скучно. Слишком многое в Кембридже вызывало у меня болезненные воспоминания, большинство моих друзей разъехались, мой интерес к академическим собеседованиям, и всегда-то довольно умеренный, истощился настолько, что дискуссии студентов о проблемах происхождения жизни стали казаться мне столь же утомительными, как и споры профессоров о гербе колледжа. Постепенно я, когда-то любивший общество, стал почти отшельником.

Я стал отказываться от приглашений. Мне кажется, что за целый год я обедал вне дома раз шесть, не больше. Я совсем лишил себя всяких развлечений. Я испытал совершенно новое ощущение, когда однажды летом пошел один в театр и обнаружил, что не встретил там ни одного знакомого. Я слишком отчетливо припомнил, как за год или два до этого мы с Одри каждую субботу, когда она приезжала ко мне в Кембридж, ходили вместе в театр, в каждом антракте вокруг нас собирались друзья, сыпавшие блестящими, оригинальными суждениями. В те времена мне надоедало слушать рассуждения об искусстве молодых людей и девиц, которые обречены всю жизнь оставаться только зрителями. Я обычно с раздражением говорил Одри, что не терплю ни в чем дилетантства. И не терплю профессионального жаргона. Но теперь, выпив в одиночестве и гуляя среди толпы, где не было ни одного знакомого лица, я с радостью вернул бы эти споры, жаргон, претенциозность, юность и все остальное.

Было очень тепло и еще не стемнело, когда я возвращался домой. Из распахнутых окон лился свет, девушки, проводившие в городе майские каникулы, вбегали в дома, в моих ушах звучал их смех, а в воздухе оставался запах их духов, граммофоны разносили звуки танцевальных мелодий. Я был выключен из всего этого, я стоял по другую сторону и наблюдал, ибо все остальные, по-видимому, наслаждались счастьем, а я был лишен его. И хотя я знал скуку этих вечеринок, разочарование, испытываемое после них, хотя я испытал все это сам, и несмотря на то, что этот год отшельничества, прошедший с тех пор, как Одри оставила меня, — принес мне успех, которого уже не отнять у меня, все равно я чувствовал себя несчастным, когда шел по улице и теплый ветер обвевал мое лицо и я слышал голоса, перекликавшиеся через улицу. Мне хотелось пойти на вечеринку, петь, смеяться, пить вино, лишь бы не ощущать этот холод одиночества.