Кристофер Ишервуд - Мемориал. Семейный портрет

Ах, да много ли нам про него известно, в сущности? Вот что, например, его заставило во время всеобщей забастовки бросить карьеру в Кэмбридже, где он ведь блистал, громадные, говорят, подавал надежды, и взяться за эту свою работу? Конечно, это изумительно, великолепно — до того великолепно, что даже подумать страшно, прямо мороз по коже. И ведь Эрика теперь уже не интересует политика. Послушать, что он на днях говорил, — так он, кажется, валит коммунистов, фашистов, всех-всех в одну кучу. И теперь, когда он богат, он ну нисколечко не изменился. Тратит половину состояния, что ли, на всякие фонды, клубы и общества. Богатство просто чуть больше его от нас отдалило — хотя он щедрый безумно, вот манеру взял, снабжает Мэри ее излюбленным сортом виски. И как странно — наш ровесник, а к нему ведь прислушиваются, с ним совещаются в комитетах, и он организует помощь, всерьез, и готовит отчеты. Только представить себе — чтоб я и вдруг такими вещами ворочала, и даже Морис, хотя он-то теперь у нас деловой. И в жизни Эрик не будет совать свою деятельность нам в нос. Даже наоборот, часто стесняется, извиняется — как тогда, например: явился в гости, промямлил, мол, пришлось дать кому-то там наш номер, ему сюда будут звонить в такое-то и такое-то время. Вечно в работе.

Хорошо бы, думала Энн, набраться храбрости и поговорить с Эриком. Поговорить по душам. Начистоту. Хорошо бы — это, конечно, звучит идиотски, но хорошо бы у него попросить совета. И как он скажет — так тому и быть. Надо, надо с ним посоветоваться. Обо всем, обо всем, и даже — о, черт! — насчет Томми.

— Уж я на вас полагаюсь, моя дорогая, вы уж как-нибудь сделайте этот вечер сносным, — леди Клейн говорила Мэри, пока удалялись последние слушатели. Эрик, на стремянке, помогал Энн откнопливать от стены рогожный занавес. Уже явились рабочие — уносить рояль. Мэри наводила порядок, ободряла юных энтузиастов, вызвавшихся втиснуть в шкаф складные кресла, подсчитывала кое-какие деньжата в конвертах, нелегально полученные за билеты у двери.

— Я постараюсь, — пообещала она леди Клейн.

— И приводите, кого сможете. Я пока улетучиваюсь. Скажу, чтоб машина подождала.

— Отряды не останутся без работы, — сказала Мэри Эрику и Энн, когда леди Клейн удалилась. — Вы уж будьте маленькими героями, подсобите старушке-матери, а?

На вощеной лестнице в доме леди Клейн нет ковра. Предосторожность, кто-то объяснял, из-за пьяниц. В гостиной: кони династии Минь, китайская вышивка, лак, старое стекло, лампы в стиле модерн и в роли абажуров — бронзовые листы, призванные, кажется, отображать растительность мексиканской пустыни. В столовой портрет Джона [9] Мартин Джон (1789–1854) — английский художник-романтик. и ужин. Чаши с салатом. Цыплята в скромном количестве. Фрукты. Кто-то играет на спинете в алькове. Никто не садится. Медленно, принужденно бродят, циркулируют гранулами в амебе. Эрик чувствует: надо вертеться, вертеться, чтоб никто не напал со спины.

Он разговаривает с Присциллой Гор-Эккерсли и Наоми Карсон. Оглядываясь, видит Мэри, как испытанный старый воин, в одиночку, шутя отбивается сразу от шестерых. Жорж зажат в кружок обожательниц, желающих поболтать по-французски. Сэр Чарлз Клейн, человек простой и прямой, подходит к Эрлу, поздравить. Потрясен исполнением Эрла. «Ей-богу, юноша, не хотел бы с вами столкнуться на узкой дорожке». Взмывает звонкий хохот Маргарет. А вот и Морис, только что явился, с девицей, — выводит ее в свет. Опять новенькая.

Женщины смеются. Присцилла и Наоми смеются, вечно они жаждут, чтоб их ублажали, но никто не в силах их ублажить. Интересно, они так же презирают меня, как я их презираю? — думает Эрик. Курят, хохочут, гордые враги. «Ах, как это забавно, просто безумно забавно». Нет, таких не попрезираешь, думает Эрик. Страшные. Скушают. Ну объясни ты, какого тебе еще рожна, — подмывает спросить эту Присциллу Гор-Эккерли, биологиню; которая так блистала на всех экзаменах; теперь читает лекции в лондонском университете. Вот расспрашивает про работу в Южном Уэльсе. Стал рассказывать: карточки, их распределяют попечители, такая система. Часть продуктов, полученных по довольно жалостной карточке, рассказывает Эрик, сплошь да рядом идет на уплату ренты.

И, забыв, где находится, забыв о существовании леди Клейн, увлекается и, размахивая руками, серьезно расписывает город, где позакрывали четырнадцать из девятнадцати шахт, где тринадцать лавок на главной улице пришлось запереть навсегда. Даже председатель попечительского бюро чуть ли не голодает. Хозяин четырех домов — голодает, потому что ренту ему не платят, а пособие домовладельцу — кто ж станет выделять. Все мучаются. Младенцы в чахотке. Семья, восемь человек, сплошь да рядом ютится в одной комнате. Чуть ли не на хлебе и на воде. Дома по большей части обречены на снос. Присцилла важно кивает, поводит ресницами. Да о чем мы толкуем! — вдруг хочется крикнуть Эрику, крикнуть в лицо полуголой кукле, кое-что ловко прикрывшей, кое-что ловко выставившей напоказ, и модная стрижка, выщипанные брови, томный запах духов, — О Господи, да как же тебе не стыдно? А ну-ка живо наверх, марш, марш. Найдется ведь где-то постель в этом клятом доме! Э нет, не нужна ей постель. Во всяком случае, не со мной. Так зачем отнимать мое время! Он отворачивается от нее к Наоми, менее тонкой шлюхе, та спрашивает с ухмылкой: