Алина Литинская - Монологи

Тот шершавый дяденька в шинели оказался из города Златоуст. Помог маме на завод устроится, карточки получать на себя и меня. Он был инвалидом войны, жил со своей бабкой Тимофеевной в большом доме, мы у них комнату снимали. Бабушка была ничего, неплохая, меня жалела, говорила «вкуированный ребенок», «выкуированная из Москвы, вкуированая сюда». А хромой шершавый дядя, я его так звала, а мама сердилась: нельзя так говорить — и по губам меня легонько так, чуть-чуть — нельзя так, надо по имени: дядя Николай. Мама всё говорила: если бы не он… Так вот, дядя Николай имел мечту, можно сказать, помешательство: пианино купить. У него голос был, зычный такой, он в Доме культуры пел, и дома тоже, особенно, когда выпьет. А тогда кто не пил? Да еще в тех местах… А мама моя всё мечтала козу купить, чтобы меня козьим молоком отпаивать, я тощая была, и дядя Николай всё не мог отъесться, худючий был.

И вот повез он на одном грузовике — я это помню, будто у меня пред глазами фотокарточка стоит — пианино и козу. Мы с мамой поехали на пригородном до соседней станции встречать грузовик и дядю Николая. Встретили. Он ждал нас неподалеку от станции. А кто не знает что такое грязь дорожная, поезжайте на Урал, но не в город большой, а подальше. Увяз грузовик на дороге, дядя говорит, сходите в совхоз, приведите тракториста с трактором, иначе не выбраться. Мама сбегала, привела тракториста, а дядя Николай говорит, я вам, девочки, не посоветую трястись в кузове с козой и этой музыкой — он так пианино называл. Ступайте на пригородный, а мы за вами следом…

Я так этот день хорошо запомнила. Была осень, но еще не холодная. Мама живо вынесла во двор стол, сварила пельмени, поставила миску целую, бутылки разные, грибы со сметаной, всё, что дядя Николай любит. Ждем. Те едут — за версту слышно. Впереди трактор тарахтит, за ним грузовик ревмя ревет, в кузове — пианино, как щепка в проруби. А козы нет. Ушла, говорят. Не иначе, как кто-то отвязал, сама бы не смогла спрыгнуть. Ну да ничего, купим другую, говорит дядя Николай, а пока давай скорее пианино сгружать. Сгрузили, а оно заперто. А ключика-то и нет. Так-сяк, не открывается. Ладно, говорят, потом откроем, а сейчас давайте за стол. Я смотрю — мала была да всё видела — трактористу не терпится поскорее выпить. Аж горит. Ну, сели они, выпили, закусили, а потом чаю захотели. Дядя Николай с одной ноги сапог снял, а тракторист — оба, и давай по очереди самовар раздувать. А самовар у бабки Тимофеевны в сенях стоял за занавеской, сто лет, наверное, нетронутый, дым от него, как на пожаре. Соседи сбежались, а бабка криком кричит, мама ее за руки держит, а она вырывается и слезами заливается. Ну, трагедия настоящая, сцена из кинофильма. Я не понимала в чем дело: ну, пианино, так его же откроют, не будет же оно так молча стоять; ну, дядя Николай пьяный, ну так что, он и раньше выпивши приходил; ну коза. Мне больше всего было жалко козу, но не кричать же из-за нее так. И только спустя годы мама призналась, что бабка Тимофеевна от Николаевых выпивок деньги прятала в самоварной трубе, на зимнее пальто собирала. И всё спалили. И коза ушла. И пианино открыть не могут. Его что-то долго и отверткой пробовали, и ключи подбирали. Бабка, видно, злая была на Николая, маме по секрету говорила, это ему — за самоварную трубу, а мама ее успокаивала, что он же не виноват, он же не знал ничего. Баба расстроилась, аж заболела. А мама собралась со мной домой, в Москву ехать. Уж война давно кончилась, уже можно билеты купить на поезд и ехать. И дядя Николай тоже решил за нами, но баба Тимофеевна заболела, куда ему, не бросать же… И он так расстроился, что даже изменился, я стала замечать, что у него глаза другие стали, вроде как меньше и влажные. Он говорил, это у него насморк такой. Ну, мы не поехали… Мама говорила, особенно ехать некуда, может стены нас признают, а так, живых никого уже нет: папы нет, бабушки моей, маминой мамы нет, я так ее и не узнала, вернее, не упомнила. Мама говорила, весь ее выпуск — мальчики — с фронта не вернулся. А тут еще мои страхи: я, когда маленькая была, боялась вокзалов, паровозных гудков, перестука колес боялась, — сразу в слезы. От войны осталось. Ну, мама решила переждать. Когда я повзрослею и перестану бояться; когда баба Тимофеевна выздоровеет; когда у дяди Николая насморк пройдет…

Но всё вышло по-другому. Бабка Тимофеевна всё болела-болела, а потом померла. Дяде Николаю делали операции на ноге, и каждый раз всё выше ее отнимали, а он всё больше пил, и всё чаще говорил что-то, что мама просила не говорить. А он всё пил и плакал. А однажды исчез. И мама сказала, что мы будем его ждать, потому что с ним беда стряслась и мы не можем его бросить… А потом, знаете как, жизнь моя закружилась-завертелась, молодость подоспела, корни пустила там, где жили. Остались мы в том доме ждать дядю Николая. Зря ждали. Он не вернулся. Я замуж вышла, потом дочка родилась, мама моя еще успела ее понянчить, а потом слегла с сердцем. Голова ясная, всё понимает, целые куски из «Онегина» наизусть читает, она до войны в школе русскую литературу преподавала, и только в самом конце всё бредила «где мой ребенок», и руку мою не отпускала. Кому сказать — мелодрама, скажут. Ну и пусть скажут. Кому мелодрама, а кому судьба… Извините, у вас нет знакомого адвоката?