Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

– Клава! Напугала… Думала, Хенкин…

– Ой, не могу! Ой, рассмешила! – всхлипывала Клавдия Тимофеевна и, насмеявшись вдоволь, бежала смеяться в другое место.

И только Анна Николаевна, зевая от досады, потянулась за журналом, зашел Богачук, питомец муз.

– О! Анна Николаевна. Я вас искал. Уже всех предупредил. Вы одна остались. Через полчаса всем отделом выступаем. Идем на озеленение! Озеленяем до обеда.

– Хорошо еще, не осеменяем, – вырвалось у Анны Николаевны.

– Почему же, и осеменять будем.

– Вы свое уже отсеменили. Почему не предупредил никто? Я не одета! – дрогнул голос у Анны Николаевны.

– Анна Николаевна, голубушка, на вас такое милое пла-атьице.

– Спасибо. Это милое платьице у меня специально для земляных работ. Надо предупреждать!

– Вчера вечером я всех предупредил. Вас, как всегда, не было на месте. На этом месте, – официально, уже не как поэт, а как прозаик и заместитель Хенкина, ответил Богачук и вышел из комнаты.

– Вот же сволочь! – сказала Анна Николаевна, ища поддержки у Мурлова, но тот не поддержал критику начальства. «Тоже хорош!» – раздраженно подумала Анна Николаевна. Она была абсолютно права: все мужики – сволочи.

«Озеленение» включало в себя сгребание старого мусора и вскапывание газонов, чем занялись мужчины, а «осеменение» – засевание земли семенами. Старую траву на газонах и прошлогодний мусор сожгли – земля покрылась лишаями. Мурлову достался поганый клочок, забитый камнями. Он стал неторопливо ковыряться у забора. С другой стороны подковылял старичок и долго глядел, как Мурлов воюет с камнями.

– Она тут тысячу лет лежала, вас не трогала, и вы бы ее не трогали. Ее вон черви дождевые и те обходят. Лежалую землю грех трогать. Чего, мало перепаханной, что ли?

Мурлов разогнулся и молча глядел на старика.

– А это еще и дурная земля. Ее, дурную-то землю, лучше не трогать. Это как дурного человека – чего ты в него не сей, все одно бурьян, чертополох взойдет. А ты, мил человек, не воюй с каменьями, как бы всю жизнь не пришлось воевать с ними. Смотри, надсадишь себя, – дедок покряхтел, помялся и ушел, не дождавшись ответа. Да он ему и не нужен был, ответ тот, зачем ему ответ?

Озеленитель Семочкина допытывалась у всех, как судья:

– А ведь правда – земляные работы тяжелые? А ведь правда – с цветочками красиво? А ведь правда – носилки мозоли натирают?

От этих вопросов у Анны Николаевны чесалась голова, и когда Семочкина перемещалась на другой участок, она спрашивала у коллег:

– А ведь правда – Семочкина дура?

А по пути на обед пришлось полянку перейти. Пень торчал, как гнилой зуб. И вся поляна вздулась, как щека. Казалось, она мучается нестерпимой подземной болью. И трава-то на ней росла – не трава, чахлая, блеклая, редкая. А в двадцати метрах, за ручьем, земля неистово выбрасывала из себя кусты, пучки, былинки, стволы, и все никак не могла разродиться. И никто ее специально не засевал, само собой все получалось.

Мурлов впервые задумался о том, какие, собственно, люди волею судьбы окружают его. Вспоминая сегодняшний день, он не мог четко ответить себе: хорошие это были люди или плохие, трудяги или бездельники, творцы или твари, добряки или злыдни. Обычный день, обычное зубоскальство. По шуткам можно судить о здоровье человека: плоские – значит, все в порядке, тонкие – что-то в организме больное. Если с пристрастием вслушаться в разговор взрослых умных людей – может показаться, что ты попал в дурдом. Сплошные монологи сумасшедших. Никто не слушает никого, и все уверены, что его слушают все.

Собственно работа начиналась после обеда. Приходил Хенкин со всех своих совещаний, планерок, библиотек, лекций в университете, может, еще откуда. Он сразу же собирал мужчин и решал текущие дела. Если надо было что-то решить по общественной линии – в ход шли женщины. Так уж повелось.

– Сегодня, Дмитрий Николаевич, Сливинский ждет вас в шестнадцать сорок пять. Захватите расчеты и статью…

– Я ее еще не дописал, – сказал Мурлов.

– Сколько написано.

В приемной Альбина трепалась с Фаиной. Они сообщили Мурлову последние новости с директорского стола: Сосыхо на два месяца едет в Японию, по приглашению Токийского университета, а в ассистенты и переводчицей берет Нину Семеновну, с кафедры иностранных языков.

– Повезло девке! – сказала Альбина.

– Повезло Сосыхе, – сказал Мурлов.

У Сливинского сидел Каргин. Сливинский дал Мурлову пятнадцать минут, чтобы рассказать ему и Каргину (!) поставленной задаче и выводах. Каргин был самым способным из аспирантов Сливинского. За мрачность, сутулость и постоянную озабоченность его прозвали Каргой. Говорят, на младших курсах он был шалопай и весельчак, хорошо играл на гитаре и даже пел туристские песни, но Мурлов видел его только деловым и замкнутым. Еще говорят, жена у него такая милая и добрая. Даже Анне Николаевне она нравилась. Мурлову почему-то тоже захотелось увидеть ее, просто так. Карга был прирожденный экспериментатор, за это, наверное, его и ценил шеф. Но через два года денных и нощных экспериментов Каргу вдруг понесло куда-то не туда. Он на полгода забросил эксперименты и углубился в расчеты, скооперировавшись с одним математиком из ВЦ. Сливинский не вмешивался, хотя ему это не совсем нравилось. Он только вскользь сказал: «Каргин, не разочаруй меня…» На ежегодном отчете о проделанной работе Каргин представил теоретическую главу, чем озадачил Сливинского и слегка уязвил его. Но основные посылки, выкладки и выводы были безупречны. Они шли не совсем в русле диссертации. Ну что ж, перенесем русло, раз по нему устремилась мысль, не будем городить плотины. «Молодец! – сказал академик. – Теперь можно отдать тебе теоретиков, когда защитишься. Помощь нужна?» Каргин, похоже, первый раз за пятилетку улыбнулся и хриплым от волнения голосом сказал: «Нет, спасибо, Василий Николаевич, помощь не нужна».