Виорэль Ломов - Мурлов, или Преодоление отсутствия

Но это не самоцельное доказывание. Вместе со своими героями автор стремится к преодолению бездуховности нынешнего бытия, стремится к нравственному совершенствованию. В этом, собственно, и заключены главные цель и смысл сделанной в сложном, многоплановом, разножанровом и разностилевом романе «Мурлов…» работы.

Не избежав здесь различных литературных влияний (от титанов Возрождения до Булгакова; и вообще, следует заметить, филологический контекст тут достаточно внушителен), немало переняв у предшественников, В. Ломов тем не менее сумел остаться самим собой.

В. Ломов проявляет тонкое чувство слова и глубокий психологизм в изображении характеров и реалий действительности.

Время в его произведениях – едва ли не главный фактор. Его герои живут и действуют во времени, каждый в своем времени, и одновременно в вечности, в непреходящем потоке жизни, даже когда они из этой жизни уходят. Это жизнеутверждающее мироощущение автора сказывается на всех его героях, делает их неординарными, своеобразными, интересными и по-настоящему живыми. Это же и создает систему отношений между персонажами, которая, интригуя, затягивая, увлекая читателя (при всей ее кажущейся познаваемости), создает романную структуру подлинно литературного произведения. А своеобразная стилистика это впечатление только усиливает. Читая Ломова – читаешь действительно роман, что крайне редко встречается в литературе последнего времени.

Ломов работает в жанре интеллектуального романа (в лучшем значении этого слова, и недаром в Новосибирском академгородке стояли «в очередь» за каждым очередным номером журнала, да и сегодня он нарасхват). Обширные энциклопедические знания и хорошее ориентирование в мировой литературе позволяют ему часто вступать в перекличку, в своеобразную полемику с лучшими образцами мировой литературы. А глубокое знание жизни и яркий талант жизнеописания позволяют интересно и своеобразно обыгрывать эти ситуации и выявлять жизнь во всей ее полноте. Он свободно ориентируется в литературном и в жизненном пространстве и умеет сказать свое и по-своему. В результате – он интересен для любого читателя.

Анастасии, Наиле, Анне – маме, жене, дочери

Со стороны автора было бы опрометчиво назвать свой роман «В мире мудрых мыслей», поэтому он назвал его именем собственным: «Мурлов». Во всяком случае, именно Мурлов напомнил ему тот нереальный портовый город, где встретились различные архитектурные стили и разные народы. Город, открытый всем ветрам, стоящий на море, скалах, земле и парящий в воздухе.

В некотором царстве, в некотором государстве, в каком году – не знаю, в каком краю – не скажу, недалеко от зоопарка был центральный городской парк – не очень большой, но и не очень маленький. От него до Японии было так же далеко, как до Нидерландов, поэтому в нем редко можно было увидеть гуляющего японца или голландца, но всегда было много наших озабоченных соотечественников. Впрочем, видели в парке Акутагаву и Ван Гога. А вот Гоголя не видели. Хотя гоголем ходили многие.

Кстати, если в центр парка, скажем, в бассейнчик с каменным медвежонком, воткнуть циркуль и провести огромный-преогромный круг, так чтобы захватить им и белый ледовитый океан, и красные огненные пустыни, то за этим кругом окажутся и все мировые религии, и все процветающие и умершие цивилизации, а внутри круга, точно околдованные кем, будут летать над лесами, над долами, да над чистыми полями серые стаи перелетных птиц, да неприкаянно носиться белые бессмертные души умерших и тех, кто собрался умереть.

Ах, этот серо-белый цвет – цвет зимы, цвет большинства воспоминаний. На дворе декабрь ненастный, час угрюмый, час раздумий… Так бесприютно – если б только знали! Разрешите постучать в дверь вашего дома. Не пугайтесь. Честь имею: Автор. Ваш гость. Гость – и больше ничего. Продолжаю.

Когда дул восточный ветер, от зоопарка несло вонью, когда дул западный – пахло карамелью от кондитерской фабрики, а когда зимой дул северный или южный – возле обледенелого медвежонка любили останавливаться породистые кобели и делать очередную золотую запись в ледовой книге, которую с неподдельным интересом обнюхивали породистые суки. Но независимо от направления ветра каждое утро на центральной аллее парка всех прохожих приветствовала старая Ворона. Говорят, она принадлежала семейству того Ворона, что обнаружил сушу во время потопа, а потом навеки взгромоздился на бюсте Паллады. Ворона была неизмеримо выше кобелей и сук и обычно сидела не на бюсте (хотя в парке тоже была дева, не просто с бюстом, а в полный рост и с веслом), а на суку и кричала так, будто рожала. Собаки изредка побрехивали на нее и взвизгивали от бессильного негодования.