Андрей Иванов - Копенгага

Они были очень странными людьми. Отца его называли Инженером, то было, скорей всего, воровской кличкой, которую ему дали либо за его толстые очки, которые он никогда не снимал (Леша говорил, что отец и спал в них, чтобы лучше во сне видеть), либо за что-то еще, может, за изобретательство. У него был странный взгляд, был он немногословный, грубоватый и всегда будто слегка пьяный, хотя никто никогда не видел, чтобы он пил. И дома у них алкогольных напитков не было, даже бутылок. Мать его тоже была странная; вся краснощекая, с прыщами, конопатая, рыжая, вечно придурковато улыбающаяся, и голос у нее был визгливый. Их речь всегда как-то странно заплеталась.

Бабка его была просто Тортилла, так мы ее и звали. Сестра тоже была с приветом, вечно пряталась где-нибудь, в конуре одной из собак или в курятнике, ее всегда долго искали, до самой темени слышно было, как они голосили: «Си-има! Си-ма!» Годы спустя моя бабушка рассказала, что Лешка изнасиловал ее, и у девочки случился шок, паралич, она перестала говорить, есть, двигаться… но потом чуть-чуть ей стало лучше, она стала говорить немного и даже ходить. Когда это случилось, Инженер снял со стены ружье, из которого когда-то пристрелил собаку, но насильник удрал без дробины в заду и долго скрывался на болотах. Его потом нашли, отощавшего, одичавшего, обросшего, как Робинзон, он жил там ужасной жизнью, с бомжами, на болотах и свалке, как раз той жизнью, какой он меня соблазнял, когда мы были совсем маленькие. Он получил то, о чем мечтал.

Думая о нем, я нахожу мою жизнь необычной. Мне везло на странноватых товарищей. Такое впечатление, будто некий незримый властный дух выискивает в толпах самых ненормальных типов и сводит меня с ними, чтобы позабавиться, посмотреть, как я себя буду вести. Играет в своеобразный бильярд человеческих душ.

Если я скажу, что мне не совсем понятно, зачем это нужно, то это будет идиотизмом. Это прозвучит так же глупо, как та фраза, которую я услышал от матери. Она как-то вошла ко мне в комнату с книгой, листая и мямля под нос: «…вот тут в Тайной доктрине мне одна вещь непонятна…»

Обалдеть можно! В Тайной доктрине ей одна вещь непонятна… Как будто все остальное понятно!

Слышать такое не смешно, а как-то физически отвратительно. Так нехорошо, словно ты понимаешь, что сколько бы ни притворялся человеком, сколько бы ни воображал, что он некое высокоразвитое существо, что именно он — это нечто, а не пустой звук, — ни фига! Вот когда вдруг слышишь такое, понимаешь: чушь все это, чушь! Человек — это обычная невежественная скотина, которая вечно будет что-то воображать о себе, стараясь как можно дальше уйти от возможности понять то, чем является на самом деле, то есть — свою ничтожность.

Когда меня спрашивали в детском саду, где я живу, я с гордостью выстреливал ответом: НА БОЛОТАХ!!!

Надо мной все, конечно, смеялись.

Я не понимал, почему они смеются, и дополнял: около свалки!

Все смеялись еще сильнее.

Мне это было не понятно. Я-то думал, что все тут же понимали, что я живу там, где кончается Свет и начинается Тьма. Я-то гордился этим!

Громче всех, пожалуй, смеялся Мишка, темненький парень, из какой-то туркменской семьи. Мы с ним быстро сдружились, пели патриотические песни, шкодили, курили. Нас вместе наказывали. За то, что мы болтали в тихий час, поджигали осеннюю листву, убегали из детсада, крали игрушки, кидали песок и камни в машины. Нас ставили в разные углы, а мы пели песни… я слышал, какую начал он, и подхватывал — нам дивились. Он пел так красиво, что ему разрешалось петь, а мне — несуразному — затыкали глотку, запрещали. Потом он стал известным певцом и танцором, он недурно подражал Джексону, вел какие-то элитные дискотеки, был нарасхват. В конце концов он прославился как аферист. Убедил всех, что пригласил Рикки Мартина — сделал рекламу! — продал сколько-то тысяч билетов и смылся, говорят, в Штаты, только его и видели. И почти никто его не осуждал. Наоборот! Смеялись и говорили: «Ох, кинуть всех тех, кто ходит на такого урода, как Рикки Мартин, да это ж святое дело!»

Нам не давали спать по соседству, потому что мы забирались друг к другу в постель и исследовали свои гениталии. Нам наказывали спать в разных частях спальной. В этой большой спальной было пятнадцать или даже двадцать ребят.

Я однажды выполз, когда нянечка вышла, и пополз к его койке. Полз я медленно, осторожно, попутно изучая пыль, собиравшуюся в комочки, залегая в трещинах пола, колупал местами замазку, изучал пружины и матрасы над головой, полз дальше, оставляя козявки и лужицы своей пузырящейся слюны, полз так старательно и долго, что когда дополз, он уже крепко спал.