Андрей Иванов - Копенгага

Вот так! Не успел приехать, как уже собирает, условия выдвигает! Уже вяжет по рукам и ногам. Диктует, планирует, зомбирует, пакует. По его планам я должен был сдаться в Норвегии в Красный Крест. Он меня убеждал в том, что там еще более-менее мягко рассматривают дела. Он придумал бы мне легенду, я выкинул бы паспорт, мою личность не установили бы никогда. Так он считал. Он был просто уверен, что это сработало бы, потому что личности-то у меня никакой, по его мнению, и не было! Да, это сработало бы, несомненно, — но почему-то только в Норвегии. Не в Дании, нет, не в Дании точно. В Дании такие проныры, они и в штанах мертвого человека учуют запах остатков разложившейся личности! Посадят, а потом на родину отправят — посылочкой!

— Тут все изменилось. Да, да… Эх-хе-хе… Не те времена… Жестко обращаются с беженцами, дела разбирают быстро, негативы дают направо и налево, не задумываясь, так как насмотрелись, наглотались… А вот Норвегия пока нет, туда еще не проникло столько паразитов, как в Данию. Там еще может прокатить. И, возможно, даже не придется долго ждать, как тут, — сказал он оптимистично наполняя бокалы. — Тут могут и в тюрьму закрыть! — добавил он и посмотрел на меня серьезно. — Надо ехать в Норвегию, там даже нет закрытого лагеря… Информация из достоверного источника! Интервью на Би-би-си слушал: закрытых лагерей в Норвегии на сегодня нет! Вот так…

И все равно, даже если там и не было закрытых лагерей, все это звучало слишком авантюрно, даже для меня. Он ухмыльнулся, покачал головой, повел усами и сказал, что все это как раз наоборот: очень просто! Вот он какой! Все это было неизмеримо сложно даже для моего воображения, а для него наоборот: очень просто!

Да, ему было просто говорить, не себя он сажал на паром, отправлял в Норвегию. Но таков он оказался. Простое дело, которое он многократно усложнил, для него становилось простым, а в самой простой вещи ему мерещились непреодолимые сложности. Он был, как в коконе, который находился в лабиринте. До него было не добраться. Паутина сложностей нужна была ему, чтобы создавать видимость своей весомости. Сомнительную важность в свою персону он вдувал соблюдением каких-нибудь правил, кругом были условности. Какой-то дурацкий разговор и тот он превращал в нечто такое, отчего тянуло блевать, так он держал вожжи в своих клешнях, не отступив ни словом в сторону, — как же: все должно развиваться по продуманному им сценарию.

Мы ведь с ним никогда толком не говорили, ни разу по сути. Наши телефонные разговоры были полны пауз и напряженного ожидания, вслушивания в зияние между словами. Наши письма состояли из претенциозных и в сущности ничего не передающих о нас самих конструкций. Но все это перестало меня тревожить за несколько месяцев кошмара, который меня поджарил в Эстонии, та смерть, которую мне обещали на протяжении последних недель перед отъездом. Мне уже было плевать на все, на кинематограф и литературу в первую очередь. Я приехал к нему, чтобы укрыться, а он мне: Норвегия! Фон Триер! Роб Грие!

Человек только что вышел из каземата, только что бежал от удавки… Ну что я мог на это сказать?.. Но он не ослабевал хватки, высасывал из меня силы потихоньку — возможно, он считал, что таким образом возвращает меня к жизни… через фон Триера и Норвегию…

— Расслабляться нельзя! — говорил он. — Надо сохранять пружинистость мускула! Вот ты сейчас на многое готов, и на этом запале надо двигаться, ехать дальше!

Дальше была Норвегия; и там я должен был обрести новую личность, потому как старая ни к черту не годилась! Ну не годилась совсем! Вон, посмотри-ка, чуть не угодил под самосвал исторического кала… Ну что это такое? Романтикам в этом мире не место! Запомни раз и навсегда! Засунь свой сентиментализм в задний проход и воздержись, пока не получил европаспорт! А лучше и не откупоривай до конца, потому как никому понос души чмошного гомо советикуса не нужен! Понял? Ну вот и хорошо…

Да, вот так — и над этими холодными словами шуршали шероховатые крылья Копенгага, взмахи… еще раз взмахи… легкие столкновения архивных небесных ящиков, — треск… гром и молнии!!!

Комнатка у него была маленькая, тесная. Его речи никак не вмещались, они застревали и стояли в стенах, как и дым нами выкуренных папиросок, которые он скручивал при помощи хитрой машинки (сколько ни пробовал, ни разу не скрутилось ни одной — еще бы, с такими руками!); сквозь облако дыма мне мерещились горы и фьорды Норвегии!

— Мне надо все обдумать, — сделал я серьезное заявление.