Андрей Иванов - Копенгага

(Чуть позже я суммировал: они держались совершенно одинаково, одинаково складывали ручки, приседали на стул краешком, не целиком, а одной ягодицей; одинаково боязливо посматривали вокруг. Одинаково смотрели в рот говорившему, улыбались, что-то думая про себя, ничего не высказывали вслух, только поддакивали; и говорили совершенно одинаково, и все это при полной прямоте спины, они не сутулились и не расслаблялись вообще! Короче — парни из одной деревни).

Он был флейтист. Длинная золотая челка, молочность-мучнистость лица. Большие розовые губы младенца. Над ними золотистый пушок. Такой же пушок крался по щекам. Большие печальные коровьи глаза. Бесполезно сложенные большие, белые, нежные руки. Мешковатость пальто. Дорогие ботинки.

Мать его вышла за дунца — так он сказал. Сказал и потупил глаза, уронил челку.

Сам он отчима возненавидел с первого дня.

Взял с табуретки бумажный стаканчик и выпил.

Для него появление датчанина в роли так называемого отчима было личной трагедией, возведенной в гамлетов комплекс, иначе и не скажешь. Он с трудом переживал эту драму. Вот и запил.

По-видимому, ему больше нечего было переживать в жизни. Столь коротка она была! Надо было присовокупить к безделью, выпивону, курению марихуаны какую-нибудь драму. Это сообщало некий смысл его жалкому иждивенческому существованию, и он не хотел с этим расставаться. Ему необходимо было мучиться. Он дул в свою флейту и никому не позволял играть на нем, как на флейте…

Он тянул свою трубку, дурел, начинал говорить глупости.

Первая же глупость, которую он из себя выдул, была следующая…

— Ну вот, живем помаленьку, на своей шкуре испытываем, что Лимонов писал в «Эдичке». — И за подтверждением к Трехомудьеву: — Правда?

Тот насмешливо:

— Не знаю, вот не знаю… что именно ты имеешь в виду… там много чего написано… у Лимонова… — И хихикнул некрасиво.

А малой обиженно мычал:

— Нн-ну, как нн-не знаешь, Володь!.. Ну сам же говорил… последняя волна эмиграции…

А гитарист ему:

— Кури уж, последняя волна эмиграции!

По всему было видно, что всплывали глупости, которые Володя втирал молодому с глазу на глаз — неизвестно с каким прицелом…

Потом Трехомудьев потащил нас к себе, но там мы не задержались. Вальдемар, сделав страшные глаза, сказал, что устал, бля-пиздец, ему посреди всего внезапно потребовалось прилечь, на хуй. Ну хотя бы минут на сорок! Потому что спину, сука, ломит так, что хоть петухом кричи, ёбаный в рот! Поэтому, обняв-встряхнув Михаила за плечи, он попросил, чтоб ему отсыпали и чтоб еще купили вина, златокудрому юноше с флейтой кидал фразы: ну ты-то куда пойдешь? Ночь уже! Сиди, сейчас курнем, еще и вина ребята принесут, правда? Не оставите же вы нас на голяке, а?

Я купил им пакет дешевого вина, Михаил отсыпал травки. Трехомудьев глянул, как тот отсыпает, и сказал:

— Но-но, не скупись, жидовская морда, чо ты щепотку какую-то сыпанул тут, по-братски давай, у нас вся ночь впереди…

— И подмигнул мальчику…

Провожая нас, он опять хотел нас всех наспех расцеловать (на этот раз я не дался), а потом стал чесать в паху. Все бросал взгляды на растерянного юношу, который почему-то не мог расстаться со своим пальто и все порывался уйти вместе с нами, даже сказал было вяло, что сам за вином сходит.

— Куда ты пойдешь? — зашипел он на флейтиста, понижая голос (и это было страшнее крика). — Сиди, я сказал, ты что — не понял, что ли?.. Вся ночь впереди…

Было даже неловко, так он хапал мальчишку за рукав, за воротник… Тот одергивал его руку, а Вальдемар уже терял над собой контроль, у него пена выступала на губах, он источал едкий запах, и, не видя себя со стороны, не понимал, насколько он безобразен: оскал, пустые глаза, мелким бесом шевелюра и волнение в теле… то самое волнение, которое выдает себя в порывистых жестах и движениях бедер!

Мы оставили их вдвоем…

Корней долго кружил, не мог выехать из Оденсе. Крутил баранку, крутил и крутил. От травы повело, а тут еще этот кружит до одури… Меня преследовала какая-то галлюцинация. Комната Вальдемара, его властная манера, его голос все еще звучал в ушах, и его рука все еще сжимала мою. Запах в его квартире был какой-то странный, запах туалета, и туалета мужского, именно мужского туалета, не общественного, а туалета в квартире, в которой живет одинокий мужчина (так пахло у моего дяди — осенило меня), стоял смешанный запах одеколонов, кремов, которые были в огромном количестве повсюду, флакончики, пузырьки, пробники для духов, всякая дрянь, бумажки, рекламные листики, журналы, хлам. Просто хлам.