Андрей Иванов - Копенгага

Но я его понимаю! — развивал тему старик. — Датчане такой народ, что если ты говоришь с акцентом, ты уже не датчанин! Датчанина датчанином делает датский язык!

Старший брат Кнута, Ким Лэссе, был намного энергичнее, чем его младший брат. Старший брат помнил войну лучше, хотя выглядел значительно моложе и свежее. А вот Кнут был бледен, сух и изможден, хотя был младше лет на восемь. По мнению Ханумана, он был изможден верой в Бога…

У Кима Лэссе было красное живое лицо, и он не верил в Бога. Оно было напитано эмоциями и светом. А его младший брат ничего не излучал, у него лицо было почти пепельного цвета. Он словно целиком выгорел.

Ким Лэссе очень хорошо помнил войну. Кнут сидел дома, его не выпускали, он занимался уроками и делами по дому. Он совершал вылазки на велосипеде, за это его наказывали и сажали в погреб под замок. А старший брат, Ким, был побольше, и отец его брал с собой на работу. Их отец тогда работал таксистом. Поразительно: война, их бомбили, а он работал таксистом! Жили они в Копенгагене. Это потом они перебрались на родительскую ферму на Юлланд, поднимать хозяйство. А до того они жили в Копенгагене. И отец его работал каждый день. Он считал это обязательным — выгнать машину, вымыть ее и поехать по улицам. Он работал даже в те дни, когда Копенгаген бомбили, его отец садился и ехал, как ни в чем не бывало. Он брал с собой старшего сына. Старик Ким Лэссе вскакивал и на красивом английском вскрикивал: «Копенгаген был в огне! В небе летали самолеты! Звучали сирены! Рушились дома! А мы с отцом ехали по улицам, и отец говорил, что денек не задался! Денек не задался!»

Подъезжаем к Нюборгу, — сообщил голос. — На подходе Нюборг…

Хануман некоторое время оставался в Фарсетрупе…

Со вздохом утер пот с лица и сказал, что Бачо, наконец-то, выслали.

Для меня даже сейчас это какое-то облегчение, — с изумлением сказал Хануман, поворачивая ко мне свое истомленное лицо. — Казалось бы, ну какая разница… Но ты не представляешь, как он всех достал под конец…

Тут Хануман рассказал, что незадолго до своего депорта Бачо устроил в лагере настоящий террор. Он буквально грабил и обирал людей. Приглашал к себе посмотреть краденое, предлагал примерить или выбрать что-нибудь, а потом отбирал деньги и выставлял. Он обнаглел настолько, что взламывал комнаты. Шастал по билдингам с ломом. Постучит — никого, и ломает! И с ним Аршак, как шакал, на шухере. Говорят, дома датчан тоже взламывали… Но потом их депортировали, и некоторое время в лагере было тихо.

Сербов было не так много, и те семейные. Только Александр, одинокий вор, был исключением. Его выпустили, и он опять за героин взялся.

Хануман несколько раз вмазался с ним. Сразу после вызова в полицию. Так его за жабры взяла измена. Так его припекло от страха.

Меня вызывал к себе Иверсен, — хмуро сказал Хануман.

— Иверсен?.. — Я даже ноги под себя подтянул от ужаса.

Иверсен мне казался воплощением всей ментовской мерзости; вся она вобралась в его пакостное могучее тело, одного вида его было достаточно, чтобы вогнать весь Фарсетруп в депрессию. Как только он подъезжал к лагерю, дети бросали свои игры, шли домой; африканки прекращали готовить, потому что считали, что всякая еда становилась несъедобной; беременные вычитали этот день из срока беременности; а мужики начинали крутить самокрутки, словно готовясь к этапу.

Каждый боялся, что Иверсен пожаловал к нему. Визит его был неизбежен, как смерть, как неминуемая депортация. Все знали, что раз в месяц он заявится, все так и говорили: «Скоро, наверное, Иверсен объявится, давненько его не было»; все ждали, что он придет оборвать череду спокойных дней, знали, что рано или поздно он должен приехать, и все равно боялись. Когда его видели издалека, прятались в комнатах, тряслись и гадали: «Не по мою ли душу?»

Мне даже казалось, что его боялись больше смерти. Смерть страшна не сама по себе, а ее ожиданием или сборами в последний путь, — так вот этого мента боялись не как саму смерть, а как ее провозвестника, как Харона, который отправлял на борт самолета, уносящего человека в ад, из которого тот бежал когда-то, чтобы глотнуть воздуха демократии и свободы, но в итоге убеждался лишь в том, что менты всюду одинаковые. Впрочем, я никогда не верил в датские сказки о добрых ментах; какие бы райские фонтаны тут ни били, чего бы только ни выдумали, изобрести доброго человекоподобного мента они все равно не смогли и вряд ли смогут.