Андрей Иванов - Копенгага

Бодил стала ругаться, беситься, рассказала мне, насколько я понял, о том, что я сам видел, — о скандале со студентами. Потом стала кричать на меня, будто я был во всем виноват, будто я уговаривал ее не платить за кота, которому нужно было срочно сделать какой-то жизненно необходимый укол. Я стал ее успокаивать, пытался образумить, но она продолжала кричать, что коту нужен чертов укол, прямо сейчас, топнула ножкой, схватила домик — и тут волшебная дверца распахнулась, кот выскочил и побежал, неспешно, вразвалку, бока его сотрясались, шерсть переваливалась, он был стар, неуклюж, непривычен к пробежкам на воле. Даже хотелось его подбодрить — беги, котяра, беги! — понаддать ногой… так неторопливо он убегал. Бодил всплеснула руками и побежала за ним, крича ему вслед: «Снелли!.. Ком ну, тилбэ, Снелли! Ох, Снелли!..» [4] «Снелли!.. Ком ну, тилбэ, Снелли! Ох, Снелли!..» (дат.) — «Снежок!.. Давай-ка обратно, Снежок!.. Ох, Снежок!..»

Так от меня ушла Бодил. Или вернее — убежала. Неуклюже сверкая пятками, отбивая степ по камням Коп-коп-копенгагена, вниз по улице, степ-степ-степ своими сбитыми туфлями без задников, убежала она вниз по улице Меллера за своим старым — кастрированным — белым котом. Кот был грязен и клочковат, он был очень похож на одну из кучек снега, внезапно обратившуюся котом.

Я остался один, ошарашенный, стоял на холодке, ветер поигрывал моим красным шарфиком, я задумчиво сжимал в кулаке двадцатикроновую монету — еще пять минут назад я собирался купить нам пива… Кот перебежал улицу, остановился, махнул хвостом, оглянулся на шлепанцы Бодил, которыми она его отпугивала, и побежал дальше. Я не стал досматривать эту сцену, бросил взгляд на кошачий домик, развернулся и пошел к телефону. Вставил монету в аппарат. Мне предстояло путешествие на Юлланд, которое оттягивало только одно: Бодил и ее кот. Как только они самоустранились, я набрал номер, который мне дал Юра, мне сказали, что меня давно ждут, объяснили, как добраться до места, человек на том конце провода так тщательно все описывал, с таким дурацким акцентом, что едва хватило двадцати крон! Поплелся к Юре просить денег в долг, он ссудил пятьсот крон, сжавшись при этом так, словно пытался пролезть сквозь очень тесно пригнанные доски в заборе.

— Я верну, — приговаривал я, словно помогая ему пролезть сквозь эти воображаемые доски, — верну, — говорил я, засовывая бумажки в карман, — как заработаю там у них, так сразу и верну.

Но он был не в состоянии расправить гримасу и разогнуться. Он доверял своим ощущениям…

Я взял билет до Ольборга и поехал до Фредериксхавна. На сэкономленное купил в дорогу дешевого вина на завинчивающейся пробке (две бутылки) и сыру. Сидя в автобусе с закрытыми глазами, хлебнув как следует, я мысленно попрощался с моей Копенгагой, но поклялся, что вернусь… «И Юре деньги верну», — добавил я вслух и поймал себя на том: как же ненатурально это прозвучало. Как не по-русски!..

Через семь с половиной часов у дверей подполья я встретил Ханумана, представился композитором из России. Поправил очки. Он сплюнул, тоже поправил очки и спросил:

— А что ты сочиняешь, композитор?

Я сказал, что сочиняю симфонию, которая называется «Копенгага»…

— Я работаю над ней, работаю… в этот самый момент! — Я старался казаться одержимым.

Хануман смотрел на меня с заторможенной серьезностью, как смотрит психиатр на пациента, на глазок взвешивая порцию аминазина. Он сразу принял решение меня использовать. Я это понял по тому, как он улыбнулся уголком рта, как в глазах его сверкнула усмешка. Он решил, что перед ним легкая добыча. Я про себя с ним согласился: пусть использует, пусть дурачит, — сказал я себе, — меня устраивает, если он будет думать, что я псих, я это использую в своих целях!

Так мы и договорились.

Непалино влился в круг каких-то религиозных деятелей, стал регулярно водить их в нашу комнатушку.

Кажется, он это сделал в обмен на рис…

Потому что они ввалились с пачками риса. Непалино был ими нагружен как маленький мул. Он нес их в руках, сразу несколько, как грудных младенцев, и даже на шее и плечах его были навьючены мешочки с рисом, и рюкзак на спине тоже был забит рисом до отказа. Вслед за ним шли миссионеры, каждый нес по пакетику риса, больше не могли прихватить, им было неловко, им было жалко… их души не вынесли бы прихватить риса побольше… И еще несколько дней кряду Непалино куда-то уезжал с ними, плотно застегнувшись в свою грязную курточку-дождевичок, и приезжал — с рисом!