Андрей Иванов - Копенгага

Нильс говорит: да, хорошо.

Ну, раз хорошо, сто крон с тебя, дорогой.

За что?

За работу.

Так я не просил.

Так хорошо же!

Вот так до сих пор промышляет. Мало ему своего имени, растянутого на три сотни метров. Едешь вдоль фабрики в город и не объедешь:

SCHNEIDERBUILDT…

Конца-края не видно! Так своего имени еще никто не растягивал. Разве что тот, кто реке свое имя дал. А этот по секонд-хендам еще лазает. И нашего за собой тянет.

Ну да ладно, нашему простительно, у него хотя бы замок есть. Эти руины. В них все это барахло как-то к месту. Комнат в замке много, и в них никто не живет. Это хоть как-то оправдывает старика. Да и беден он. Ему со всех сторон простительно. А тот — миллионер, и уже за девяносто перевалило. Стеклянный глаз смотрит в небо, кончик языка выглядывает из уголка рта, смотрит вниз, вставная челюсть клацает, весь аккуратный, как игрушка с конвейера, кожа на нем скрипит, все морщинки на лице кажутся только что рукой мастера выделанными. И наш рядом с ним — без зубов, борода до пояса, весь в лохмотьях, веревочки из рукавов свисают, кушак болтается, на спине плющ — бизар, да и только.

Влезают в фургон и едут со скоростью 55 километров в час на очередную распродажу старья. Все от них шарахаются на дороге. Съездил я с ними как-то. Такая бодяга, слов нет. Над каждой тумбочкой будут раскладывать пасьянсы своих умозаключений. Ощупывают ее как семь слепцов слона. Будут битый час думать-гадать, что им брать, а что нет. И самое главное: почему! Потом он в замке перестановку делает: со второго этажа спускает мебель на первый, на место той поднимает только что купленное. То старье, что было на первом, идет в подвал. А то, что было в подвале, идет либо в печь, либо на свалку. И все эти перестановки совершают люди вроде меня. На подхвате. Вольнонаемные дурачки. Случайные проходимцы.

И вот перед тем как привезли уголь, пришлось весь этот брик-а-брак из подвала выносить. Это был подвиг. Для старика — проститься со всем этим хламом. Кое-что он продолжает в сараях хранить, но это уже так, инертное пребывание отживших свое вещей, это уже не сами вещи, а память о временах, которым они принадлежали, когда были вещами. Труха, одним словом. Один оборот в замке, и их отнесут на помойку.

Для меня это тоже был подвиг. Выносить все эти обломки распадающихся на части калек. Один стол на восемнадцать персон чего стоил. До сих пор попадаются его ножки. Какие-то сосуды со сгустившимся осадком прошлого столетия на дне; ширмы, раскладывающиеся в руках. Большие часы с тяжелым маятником (выносил как сердце старой эпохи, за что был мстительно ужален выскочившей пружиной) рассыпались на множество звонких деталей; несколько кресел, вздыхавших, как легкие астматика. Диван — его я разрубил безжалостно на части, иначе было не вытащить (как его вносили — не представляю). Рубил с особым наслаждением. Мне казалось, будто я таким образом разрубаю некий символ традиционных представлений о соитии.

Стол туда, табуретки сюда, зеркало направо, велосипедные колеса налево! Это было похоже на санинспекцию или Французскую революцию (Франция у меня всегда ассоциировалась с подвалом и всяким старьем). Мы торопились. Должны были подъехать машины. Ждали их со дня на день. Будто войска. В подвале всегда было мало света. Мало света — это слабо сказано. Все это было как-то судорожно, спешно, впотьмах, на ощупь. Как в историях с подменой младенца. Было и блуждание коридорами в болезненном бреду; было и столкновение лбами в самых неожиданных местах и позах; была неловкость, спотыкание, ушибы о косяки, прищемленный палец. Запах усугублял. Неспособность старика принять решение, куда выносить — на свалку или все-таки в сарай, бесила. Про себя проклинал его, когда нес ему показать очередную табуретку, чтобы он сказал свое последнее слово, что с ней делать.

Слава богу, система запустилась (старик сказал, что если бы она не заработала, кто-то должен был бы топить печи во всех шестнадцати комнатах замка ! Я бы убегался!). Начал топить. Забрасывать уголь. Потеть. Жариться заживо. И все это под звуки Einsturzende Neubauten. Гюнтер скачал мне пару дисков. Я ему поправил крышу — она у него была потрепана ураганом и протекала с тех пор. По крышам лазить сам он не мог, а в Интернете запросто.

Как только у меня появились их диски, замок превратился в кузницу кошмаров. Копал уголь, дымил травой Клауса и воображал себя мифологическим кузнецом, который выковывает кошмары для всех гадов этого мира.