Олег Врайтов - Записки фельдшера

Мы помолчали, слушая грохот носилочных колес о лафет. Я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул, подергав диафрагмой. Хватит… действительно, хватит. Моя прошлая любовь — это утиль, мертвый груз, который нет смысла гальванизировать и ворошить, разыскивая крупицы золота в куче мусора. Особенно если этих крупиц там не было изначально. Как нет смысла склеивать разбитую чашку — один черт не будет такой, как раньше, все равно будет протекать. А я этими «протеканиями» сыт по самое горло. В конце концов, я жив и здоров, сам себе хозяин, работаю на любимой работе, а Кристина… проблемы сейчас именно у нее, а не у меня. Значит, все же получила то, на что так долго и упорно нарывалась. Вот и ладушки, как говорится.

Я тряхнул головой, прогоняя остатки мыслей.

— Извини, Сереж… неправ был.

— Да забыл уже, — смущенно буркнул напарник. — Оно и понятно — нервы, эмоции, чувства.

— В задницу эти чувства, — с силой сказал я. — В глубокую и самую вонючую задницу, которая только существует на свете. Да на веки вечные.

— Это к нам на бригаду, что ли?

Анна Викторовна недовольно обернулась на наш совокупный хохот, но ничего не сказала.

Автобусная остановка на улице Каштановой, выхваченная из темноты светом «газельных» фар, зевнула нам равнодушной пустотой, без малейшего намека на человеческое присутствие среди многочисленных пустых пивных бутылок, искалеченных раздавленных окурков и причудливо извитых презервативов, щедро рассеянных под бетонными сводами и оригинально надетых на обломанные ветки бузины, обнимающей здание остановки сзади.

— Будет встречать на автобусной остановке, — ядовито процитировал диспетчера Серега. — И почему я такой доверчивый?

Я молча уставился в открытое окно.

Данная остановка была конечной и представляла собой небольшую бетонную площадку, стиснутую практически со всех, кроме въезда, сторон подступившим к небольшому ограждению из дикого камня, лесом. Мрачные черные в наступившей темноте кроны вознеслись высоко вверх, нависая над нашей машиной, как великаны из страшной сказки. Лишь с одной стороны их подсвечивала поднимающаяся где-то за горами луна. Естественно, ни одной машины и ни одного человека здесь не было. Да и вообще, сам вид остановки говорил о том, что сюда заросла народная тропа еще лет пять назад, когда отменили рейсовые автобусы, заменив их маршрутными такси и которые селяне научились перехватывать за полкилометра отсюда, около местного сельпо.

Слева лес резко вскидывался вверх, потому как рос на серьезного наклона и высоты горе, упиравшейся в звездное небо, подернутое легкими тучками, едва видными в зыбком лунной свете.

Над нашей головой со скрипом завертелись «мигалки», и динамик, повинуясь нажатию пальца Анны Викторовны, несколько раз раздраженно крякнул, пронзая затихший лес громким неприятным звуком. Серега распахнул дверь салона и выпрыгнул наружу, с наслаждением хрустя затекшими суставами.

— Может, очередной «лажняк»? — с надеждой поинтересовался он.

Словно опровергая его слова, из-за дерева показалась фигура, быстрой походкой направившаяся к нам.

— Вы из «психушки»? — спросила женщина, вложив в последнее слово слоновью дозу презрения. — Долго едете!

— Мы со «Скорой помощи», — холодно ответила Анна Викторовна. — Психиатрическая бригада.

— Да мне все равно. Это я сделала заказ.

— Заказы в ресторане делают, милая, — влез Серега, недовольный началом разговора. — Официантам.

— За наличные, — зло добавил я. Шутки шутками, но Викторовну обижать мы не позволим, в какой бы обоюдной обиде не были.

— Может, потом своими нравоучениями займетесь? — окрысилась пришедшая. — Там ваш больной мне весь дом расколотил, пока вас где-то носит!

Я с любопытством посмотрел на жену больного. Внешне — женщина как женщина, одета довольно просто, на ногах серо-грязные кроссовки, ярко гармонировавшие с чернильно-черной юбкой, отороченной болтающейся снизу бахромой (Серега называл такие предметы туалета «занавесками»), на голове клетчатый платок, стянутый узлом у узкого подбородка. В принципе в свой четвертый десяток лет выглядит неплохо, лишь злое выражение лица портит так удачно складывающееся при первоначальном осмотре впечатление. Злость ее, разумеется, объяснима — психбольной дома, периодически вылетающий из ремиссии, способствует атрофии толерантности к его фокусам даже у памятника. Однако вектор приложения ее ошибочен — не мы являемся виной тому, что о болезненном состоянии своего мужа она заявила тогда, когда он дошел в обострении до того, что перестал понимать слова. Впрочем, проводить сейчас просветительскую работу нет смысла — ситуация не та.