Олег Врайтов - Записки фельдшера

Я прислонился к борту машины, тяжело дыша, как после подъема на пятый этаж.

В дверях показался Серега. Судя по его лицу, он слышал весь разговор. И он — один из немногих, кто был в курсе деталей моей личной жизни.

— Ты в порядке? — с наигранной простотой спросил он, доставая сигарету.

— Да, — угрюмо ответил я, отнимая ее и пихая ему в руки шину. — Доставай вязку, я за тебя покурю.

Наша машина въехала в двор-колодец, образованный тремя многоэтажками, обступившими узкий бетонированный каньон с трех сторон, грозными угрюмыми исполинами нависая над спинами притулившихся к бордюрам частных машин и чахлыми кустиками неизвестного происхождения, отродясь не видавшими солнца. Двор был забит просто до отказа, поэтому Палыч даже не стал утруждать себя сложными маневрами заезда — и выезда в дальнейшем, — а просто заглушил машину и нарочито неторопливо потянулся к ручке приемника.

— Только тронь! — угрожающе сказал Серега, помахивая для достоверности угрозы кулачищем. — Руки поотшибаю!

— Да я и не трогаю, — лениво ответил водитель, ловко перебрасывая пальцы с рукоятки настройки частоты на панель с кнопками громкости.

Врет ведь, гад. У Палыча далеко идущие планы в отношении своей пенсии — он явно хочет стать Президентом, потому что постоянно слушает новости на «Маяке», доводя нас этими новостями просто до нервного тика. Радио у нас хрупкое, настроить что-то современное, не наводящее на похоронные мысли при следовании на вызов, стоит больших трудов и титанического терпения, выражающихся в долгом кропотливом вращении разболтанной ручки и фильтрации сквозь треск и вой нормальной музыки. Последний такого рода подвиг мы с Серегой совершили утром, мучая древнюю технику по очереди в течение часа — и акт провокации Палыча по смене с таким трудом найденной частоты для нас эквивалентен красной тряпке перед глазами быка.

Анна Викторовна тяжело вылезла из кабины, оправляя халат. Вздохнула и направилась к подъезду.

— Сумку не берите, — бросила она через плечо.

Не берем, и так понятно, какого рода придется оказывать помощь. Повод у нас был «буянит». Тут не до медикаментозной терапии будет, если больной наш. Впрочем, по поводу последнего, как раз таки, имеются сильные сомнения. Понятие буйности у нашего народа растяжимое, как рекламные колготки.

Мы втроем втиснулись в узкий, провонявший мочой, старой смазкой и другими загадочными запахами, этиологию которых прослеживать не хотелось, лифт, конвульсивно дернувшийся в ответ на наш тройной вес.

— Худеть тебе надо, Антоха, — насмешливо сказал Серега.

Я только пихнул его кулаком в живот.

— Какой этаж?

— Шестой вроде, — прикинув в уме, ответил я. — А вот… хм?

«Хм» — это слабо сказано. Кнопки в лифте были в жутком состоянии, большинство из них оплавлены после забав малолетних пироманов, имевших зажигалку и нездоровый зуд в одном месте, побуждающий поджигать все, что имеется в поле зрения.

— И где шестой?

— Деревня, — пробормотал Серега, тыкая пальцем в одну из самых оплавленных.

Кабина взмыла вверх с жутким скрежетом, лязгом и скрипом уставших за многолетнюю службу запчастей.

— Господи, иже еси на небеси, — тихо сказал я. — Да укрепится милостию твоей трос сей, да избавь его от обрыва, а нас — от полета в этой душегубке…

— Не каркай.

Наконец хитрое сооружение остановилось и, зловеще брякнув чем-то невидимым напоследок, выпустило нас. На площадке этажа нас ждал белобрысый паренек, нервно затягивающийся сигаретой и теребящий дорогой сотовый телефон в руке.

— А, приехали! — категорично воскликнул он, словно он предрекал, но никто ему не верил. — Сюда давайте!

Мы направились по короткому коридору, ведущему к двум квартирным дверям. Парень открыл дверь, пропустил врача и, дождавшись моей очереди, впихнул мне в нагрудный карман смятые банкноты.

— На! И заберите его!

Начинается…

Я неторопливо смерил его взглядом, от немытых кроссовок до белобрысой макушки, после чего извлек деньги из кармана (три смятых сторублевых купюры) и аккуратно запихнул ему за ворот майки.

— Я сделаю вид, что ничего не было — но ты больше так не делай, ладно?

Мягко говоря, взор, которым ожег меня парнишка, не содержал симпатии и понимания. Действительно, что случилось? Он же мне ДЕНЬГИ ДАЕТ! А я — вот дела-то — ОТКАЗЫВАЮСЬ! Нонсенс! А как же легендарная медицинская жадность и готовность за полтинник мать родную продать?